Читать книгу "Самарканд - Амин Маалуф"

— Вы хотите сказать, что за несколько месяцев Говард отчаялся, и его страсть к Востоку оказалась мимолетной?

— Бог ты мой, да нет же! — вскинулся он на меня. — Я пытался объяснить вам, что порой случается с иными из нанятых нами преподавателей. С вашим же другом происходит как раз обратное, и это внушает мне не меньшую озабоченность. В каком-то смысле он — лучший учитель, который когда-либо у нас был, ученики его делают поразительные успехи, родители им бредят, миссия завалена подарками — ягнятами, петухами, халвой… И все из-за него, Баскервиля. Но трагедия в том, что он отказывается вести себя как иностранец. Если б он только одевался как местные жители, питался пловом и здоровался со мной на местном диалекте, еще куда ни шло. Но Баскервиль не из тех, кто останавливается на внешнем уподоблении, он ударился в политику, восхваляет на своих уроках конституцию, подстрекает учеников критиковать русских, англичан, шаха и ретроградов-священников. У меня даже возникло подозрение, что он один из тех, кого здесь называют «сыновьями Адама», то есть член тайного общества. — Он вздохнул. — Вчера утром перед решеткой миссии была устроена демонстрация, возглавляемая двумя видными религиозными вождями. Они ратовали за отъезд Баскервиля или закрытие миссии. Тремя часами позже еще одна демонстрация прошла ровно на том же месте — в поддержку Говарда. Вы понимаете, если так будет продолжаться, долго оставаться в этом городе нам не придется.

— Полагаю, что вы говорили об этом с Говардом?

— Бесчисленное количество раз. Увещевал его, молил. Он неизменно отвечает, что пробуждение Востока важнее судьбы миссии и что если конституционные преобразования потерпят крах, нам все одно убираться отсюда. Разумеется, я в любой момент могу расторгнуть контракт с ним, но такой поступок вызовет лишь непонимание и враждебность со стороны тех, кто всегда нас поддерживал в народной среде. Единственным выходом было бы, чтобы Баскервиль поумерил свой пыл. Может быть, вам удастся урезонить его?

Не дав согласия, я ограничился тем, что попросил о встрече с Говардом. Рыжая борода Его Преподобия озарилась победным блеском глаз. Он вскочил.

— Следуйте за мной, кажется, я знаю, где его искать. Понаблюдайте за ним со стороны и вы поймете меня, разделите мое смятение.

Книга четвертая.

Поэт в океане

Мы — послушные куклы в руках у Творца!

Это сказано мною не ради словца.

Нас на сцену из мрака выводит Всевышний

И швыряет в сундук, доведя до конца.

Омар Хайям

XXXVI

Сад тонет в охряных сумерках. Народу собралось тьма. Как тут найти Баскервиля? Лиц не разобрать. Я прислонился к дереву и стал ждать. Оказалось, я попал на представление. Порог освещенного изнутри домика служил импровизированными подмостками. Розе-хван, рассказчик и плакальщик, взывает к чувствам правоверных, исторгая из них слезы, вопли и даже кровь.

Из темноты выступает человек с обнаженным торсом и босыми ногами, руки его оплетены цепями, он подбрасывает цепи в воздух, нагибается и ловит их спиной. Железо гладкое, и потому кожа выдерживает до тридцати — пятидесяти ударов, после чего появляется первая кровь, вскоре брызжущая во все стороны. В этом театре присутствует самая настоящая, а не изображаемая боль, а тысячелетние страсти разыгрываются наяву.

Самобичевание набирает силу, зрители тяжело дышат в такт исполнителю, удары следуют один за другим, рассказчику приходится повышать голос, чтобы перекрыть удары цепей о человеческую плоть. И тут на сцену из-за кулис выступает еще один актер, он потрясает саблей в сторону зрителей и принимает угрожающий вид, чем навлекает на себя проклятия. Вскоре в него уже летят камни. Но он недолго остается на сцене один, вскоре выходит другой персонаж. Толпа принимается вопить что есть мочи. Даже я не могу сдержать крика, видя, как тот, с саблей, отсекает этому голову.

Я в ужасе оборачиваюсь к пресвитеру, он холодно улыбается в ответ и шепчет:

— Старый прием: используют мальчика или коротышку. На голову ему водружают отрезанную баранью голову, перевернув ее кровоточащей стороной кверху, и надевают белую простыню с дыркой. Как видите, иллюзия полная. — Он достает из кармана трубку.

Обезглавленный подпрыгивает, дергается и катается по сцене, после чего затихает. Затем на сцене появляется весьма странный субъект. Прежде всего бросается в глаза, что он весь в слезах.

Ба, да это же Баскервиль!

Я снова взглядом вопрошаю пресвитера, тот ограничивается загадочным движением бровей.

Говард одет в европейское платье, в котелке, и оттого, несмотря на трагическое действо, получается комический эффект.

Толпа стонет, ревет и, насколько я могу судить, ни один из присутствующих не улыбается. Кроме пастора, который наконец-то снисходит до объяснения:

— В этих погребальных представлениях всегда есть один европеец, и, как ни странно, он на стороне сил добра. Традиция требует, чтобы французский посол при дворе Омейядов был взволнован смертью Хусейна[75], главного страдальца шиитов, и так горячо сочувствовал тому, что его самого предают смерти. Разумеется, не всегда под рукой есть европеец, тогда приглашают турка или светлокожего перса. Но с тех пор как в Тебризе появился Баскервиль, только он и зван на эту роль. Исполняет он ее отменно. И плачет взаправду!

Тем временем человек с саблей вернулся на сцену и стал шумно скакать вокруг Баскервиля. Тот застыл на месте, щелчком сбросил с головы цилиндр — светлые волосы были тщательно уложены на косой пробор — и медленно, как кукла, стал падать — сперва на колени, затем навзничь. Луч света выхватил его детское заплаканное лицо. Чья-то рука бросила в него горсть лепестков.

Я перестал слышать вопли и стоны и, устремив взор на своего друга, со страхом ждал, поднимется ли он. Мне казалось, что спектаклю не будет конца. Поскорее бы встретиться с Баскервилем!

Уже час спустя мы сидели в миссии за столом и ели суп с зернами граната. Пресвитер оставил нас одних. Мы оба были смущены. Глаза Баскервиля были еще красны.

— Я медленно возвращаюсь в свою западную душу, — произнес он извиняющимся тоном с грустной улыбкой.

— Не торопись, век еще в самом начале.

Он кашлянул, поднес чашу с горячим супом к губам и вновь ушел в себя. Некоторое время спустя он повел рассказ:

— Когда я сюда приехал, я все никак не мог понять, как это так — бородатые рослые мужчины убиваются по поводу преступления, совершенного тысячу двести лет тому назад. А теперь понимаю. Персы живут прошлым, потому как прошлое — их родина, а настоящее — чужая страна, где ничто им не принадлежит. Все, что для нас символизирует современную жизнь, освобождение личности, для них — символ иноземного владычества: дороги — это Россия, рельсы, телеграф, банк — Англия, почта — Австро-Венгрия…