Читать книгу "Повелительница снов - Ирина Дедюхова"

Коля был здесь толстоватым, богато и вычурно одетым человеком. Он сидел возле Варьки на корточках и рассказывал скучные длинные романы Жюля Верна. Здесь всегда было жарко даже под тенистой кроной деревьев с золочеными стволами, росших в керамических вазах. Как бы это мягче сказать, но на Варваре, в силу, конечно, жаркого климата, было одето при этом только одно огромное алмазное колье, со множеством висюлек, издававших тихий звон, когда она от души потягивалась на ласкавших кожу подушках. Коля, то есть, теперь полноватый безбородый человек с высоким голосом, старался невзначай прикоснуться к ней влажными ладонями. Глаза его то загорались, то бессильно гасли. Он осторожно трогал сверкавшие в солнечных лучиках камешки на ее груди, и Варя в полудреме слушала его льющуюся речь о странах, где алмазы лежат между раскаленными камнями, в сплетающихся клубках змей…

МЕСТЬ ЖЕЛЕЗНИКА

Из-за этого гада ее не приняли в партию. На собрание, где обсуждалась ее кандидатура, она пришла в облегающей кофточке и с химической завивкой. С завивкой Варька выглядела скромной партийной овечкой. Ее седая прядка при этом казалась данью моде. Спрашивать ее об Уставе партии, который она так и не смогла прочесть, хотя очень старалась, партийцам совершенно не хотелось. Ее хотелось посадить себе на колени и качать, укачивать… Поэтому спрашивали, в основном, о ее социальном происхождении, ее интересах, увлечениях, о том, почему она решила так круто изменить свою жизнь — вступить в КПСС. Все шло просто замечательно, даже парторг не счел нужным напомнить ей о том скверном случае с историей КПСС.

Женщинам-партийкам Варвара не понравилась, но она хорошо училась, не грубила, проблем с ней не было. Правда, партия у них рабочая, а у девочки — папа — инженер, а мама — врач. Но, с другой стороны, они и сами не крестьяне. А мужчины уже вслух рассуждали, кому бы заняться наставничеством молодой коммунистки в период ее кандидатского срока. Вот тут-то и взял слово кандидат в члены партии Николай Железник.

— Я Варвару Ткачеву знаю с первого класса, поэтому мне есть, что сказать. Вот вы, товарищ парторг, хоть знаете, что она ни одной работы Ленина не читала, а конспектов у нее сроду не было? А о материалах партийных съездов она как-то заявила, что их писали сумасшедшие, поэтому это вообще и прочитать невозможно!

Зал зашумел, кто-то пытался остановить Железника, но это было равносильно остановке взлетающего пассажирского лайнера или брошенной снайпером гранаты.

— Оценки по общественным дисциплинам ей ставят молодые ассистенты, которые вместо вас, уважаемые лекторы, экзамены принимают. Что они могут поставить Ткачевой, если она с ними в кабинете общественных наук, не стесняясь студентов, которые в этот момент конспектируют классиков марксизма-ленинизма, за шкафами целуется по очереди, заметьте, и дает гладить коленки?

Варя начала тихонько всхлипывать, откровенно не зная, что же ей предпринять. Выходит, он еще и выслеживал ее. Ну, целовалась! Она просто ничего с собой поделать не могла. Как только услышит про пролетарии всех стран и повышение производительности труда, так с ней такое делается, такое! Но она честно пробовала это конспектировать, пробовала! Подумаешь, поцеловала она этих дураков за пятерки! Да они сами от своих классиков на стенки лезут! Они сами в пятидесятый раз о детской болезни левизны весной на экзаменах слушать не хотят! Они сами хотят только целоваться! А про покойников она потом почитает, когда уже никто не захочет ее целовать…

Железник все говорил, говорил, говорил. Прощай, партия КПСС!

— Да, портрет студентки Ткачевой висит на доске почета! А когда я пришел в фотолабораторию института в назначенное время, заметьте, тоже фотографироваться на доску, мне сказали, что сейчас мастеру некогда, попросили прийти через неделю. Но я вошел в кабинет к начальнику лаборатории и что увидел? Фотомастер, по фамилии Клевкин, сидел в кресле, слушал музыку. Ткачева лежала, заметьте, на спинке этого же кресла в сапогах и гладила ногой в сапоге, заметьте, фотографа по щеке! И в этой лаборатории просто ужасно пахло пивом! Я просто уверен, что они успели его спрятать под стол! Она деморализует всю фотографическую службу нашего института!

— Вы, Варвара, действительно гладили его сапогом? — с нескрываемым интересом спросила пожилая преподавательница немецкого языка.

— Ну, да, Нина Кузьминична! Он же небритый все время, руки ведь обдерешь!

Варя повернулась и вышла из аудитории, но даже у раздевалки она еще слышала обвинительную речь Железника.

О ТОРГОВЛЕ ЖИВЫМ ТОВАРОМ

Здравствуй, Леня!

Моего друга, Леонид, нынче в армию забрали. Он косил, сколько мог. Очень мы с ним жалели, что нынче в армии нет кавалерии. Странно, в армии — нет, а в милиции — есть! Очень он к коням расположен. Но вообще-то он такой идиот еще со школы, что только его к вам в армию и направляй. Вы там из него отбивную сделаете. Или, может, напрасно я переживаю? Мне тут два товарища говорят, что из дурака Клевкина хороший воин получится, но у них свой взгляд, а у наших отцов-командиров — свой. Отобьют они Клевкину селезенку. Не тебя, Леня, я имею в виду. Ты у нас — военная косточка, воин по сословию, сын полковника.

Не знаю, как там тебе в казарме живется, Леня. Может так, что ты и в письме написать побоишься. А раньше в казарме жили весело. Военное сословие умело устраиваться с размахом в любых условиях. Нынче этого нет. Но ведь человеческое общество не существует без сословий, это не Царство Божие, где мы все равны. Сословность общества всегда основывалась на воинских успехах предков, на их разбойном прошлом, или на их же удачливой коммерческой жилке. А теперь, вместо уничтоженных сословий пришли новые, за плечами которых только тьма неизвестности, небытия. Они хорошо знают лишь новые правила игр в бумаги, доносы, телефонные звонки, тихие словечки. Как бы мне хотелось, чтобы у вас с Клевкиным было иначе, чтобы вы действительно были уважаемым сословием — воинами, защитниками Родины. Да ведь те, тихонькие наши сословия житья вам спокойного не дадут, продадут вас за дешево, любому продадут. Потому что сами они — беспородные и так недорого стоят, стремясь продаться любому, кто даст их цену. Прости, выпила я сегодня одна, поэтому и письмо получилось такое. С уважением Варя.

Варя не стала писать Леониду, как на проводах Клевкина в армию они долго целовались с ним в подъезде. Почему-то она понимала, что писать Коробу такое — это совсем лишнее. Без Клевкина стало скучно, в институт идти не хотелось. Только с его отъездом она почувствовала, что вокруг нее больше нет никого, с кем можно было бы так свободно потрепаться, кого можно запросто захватить в любой сон. И кто, оказывается, единственный, из тех, кого она последнее время целовала, знает, что настоящий поцелуй, от которого можно услышать колокол собственного сердца и потерять голову, сплетен из страсти и нежности, горечи разлуки и беспечной надежды на скорую-скорую встречу… Вот только совершенно плевать было Клевкину на вассальскую преданность, на походы к вершинам славы.

И Варька заранее до глубины души боялась за него, потому что понимала, что не станет Клевкин держать ровную нитку строя, и никого, может быть только кроме нее, не признает своим командиром. А на лицах других своих сверстников Варька не видела готовности к любви, подвигам и славе, а лишь одно желание — продаться по дороже. Главное, что им было абсолютно все равно кому продаваться, да и в цене они мало что понимали. Хозяев они выбирать совершенно не умели. Она помнила и уже встречала в чужих снах эти пустые взгляды, потерявших свою человеческую сущность рабов. И ей почему-то казалось, что ничего в человеческой истории не заканчивается и не проходит со сменой производственных отношений к орудиям производства, дудки! Если человек — раб, то никакие общественные формации не выпрямят его спину.