Читать книгу "Компромисс между жизнью и смертью. Сергей Довлатов в Таллине и другие встречи - Елена Скульская"

Так вот, когда Дорис Карева переводила это стихотворение, то первые две строфы еще не публиковались, а стихотворение начиналось со строки «Мне голос был. Он звал утешно…». Во время подготовки к концерту я решила, что актриса не будет читать восстановленные две строфы, поскольку Дорис не бралась их срочно перевести к выступлению; пусть лучше эстонский и русский варианты совпадают – так мне представилось уместным для сцены. Актриса принялась читать, но тут, казалось бы мирно дремавший, Рейн вскочил и, перебив ее, громокипящим голосом прокричал две первые строфы и потребовал: «Скульскую сюда!» – и отчитал меня при всем огромном зале. Был он в этот момент прекрасен!

И тогда же: я вела его творческий вечер. И мне так хотелось рассказать о Евгении Рейне публике, я ведь знала о нем столько замечательных историй, и зал был так внимателен…

– Какой замечательный у тебя получился вечер, – сказала я Жене.

– Мне показалось, что это был скорее твой вечер, – ответил Рейн.

Что делать, у него воруют не только сюжеты и строчки…

Я сказала, что хочу посвятить ему, если он не против, какое-то стихотворение из сборника, к которому он писал предисловие. Он закивал:

– Выбери что-нибудь симпатичное.

ПУТЬ К ДЕРЕВУ ПЕРСИДСКОЙ СИРЕНИ

Евгению Рейну

Металась рыба и забрасывала глазв мои глаза,пока мои же рукиоглаживали вяленый животи отделяли снедь от свежих ребер,чтоб обнаружить полость для пескаи солнца, и прохладного дыханья.

Другие рыбы женщинами шлипо берегу и раздували жабры,как складки на просторахлетних платьев,и трогали под солнцем животы,тяжелые от грез, но углубленность,какую знают полые кувшины,им не дана была, и потомуони одышкой объяснялись с мироми стряхивали тени с рукава,как гусениц, с брезгливостью,но томно.

Сирень персидская была подобнагарему вырвавшемуся на небеса,растерянному ужасу невольниц,растерзанному шарфику на бедрах –чрезмерности – но волновали толькодва копошившихся под веками шмеля.

Пронзить зрачком их – значило надетьих на булавку смысла,этим правомне пользовалась ни волос оправа,густых и шатких, ни прямая речь.

Хватались корни за голову, какхватает ястреб сжавшуюся ношу, –впивается чехол засохшей крови,как ножны в когти, продолжая страх.И дерево росло и на ветвяхбаюкало, как первое цветенье,случайных рук и тел прикосновеньяне без усмешки, впрочем, на губах

коричневой коры. Такая ясностьбыла под силу только одному,ведущему от слова «потому что»отсчет сознанию. И снова на песоквели шаги, и начинался берегумеренный, как вечности урок.

Любовь есть скорбь. И потому песокто попадал в глаза,то без его участьярыдали люди, починяя снасти,и верили в спасительный улов.

Как грецкого ореха скорлупахранит навеки отпечаток мозга,запоминала желтая водатабачный запах просмоленной лодки.Торжественно ломалось горло птиц –стеклянный скрежет разбивался в скрипку.Трава поспела и пасла калитку.И с лиц, укрытых кровельной накидкой,как пот, стекали голоса.

Металась рыба и забрасывала глазв мои глаза, как невод.Право, страннонадеяться, что созерцаньедает способность думать и понятьв раю, приблизив запах канифоли,который жизнь и смерть согласно холят.

И в самом финале: Женя рассказывал мне не только о проводах Бродского в Нью-Йорке, но и о том, как потом Поэта решили все-таки похоронить в Венеции. Эти вторые похороны, по словам Рейна, были проникнуты не только скорбью, но и очнувшимся в людях желанием продемонстрировать себя и свои заслуги перед литературой…

Словом, этот рассказ Евгения Рейна побудил меня написать стихотворение, посвященное Иосифу Бродскому:

ПЕРЕЕЗД В ВЕНЕЦИЮ

…и донна Смерть, аристократка,входила в залу и украдкойнагар снимала с канделябров,меняла свечи, мелкой рябьюмельчила воду; и агностикв венецианские обноскисвой прах завертывал и к впалойгруди прикладывал каналы,как ящик в письменном столе;пока столетие кончалось,он кончился, и начиналосьпосмертной славы торжество,а что до ящичка, пенала,до хронологии анналов, –краснодеревщик и меняластихам мистерии вменялии охраняли божествоот серых волн, идущих парнок тем берегам, где древних арникне помогает медицина,а цинк надежнее хинина…

1999–2016

Шарф, перчатки и берет: история небывалой любви. О Валли Лембер-Богаткиной

Эстонская художница Валли Лембер-Богаткина и ее муж – русский художник Владимир Богаткин были близкими друзьями моих родителей. С детства я помню их приходы в наш дом – шумные (Владимир был балагуром) с непременными щедрыми подарками – рисунками, графическими листами, акварелями, альбомами, огромными картинами маслом. На одном графическом листе – вид на старинную церковь Нигулисте из окон нашей квартиры. Как-то на вечеринке Владимир Богаткин – в нашем доме любили веселые хмельные выходки – по просьбе мамы разрисовал стены в туалете – там были наклеены легкомысленные ножки, вырезанные из журналов, а художник пририсовал к ним еще более легкомысленные, забавные и пышно-эротичные тела. Потом, на протяжении многих лет, ремонт непременно огибал этот коллаж или, точнее, инсталляцию…

(Дружите с художниками, и ваш дом никогда не будет нуждаться в ремонте – стены, как у меня, будут завешаны картинами и ветшающие обои никто не увидит.)

Владимира Богаткина давно нет, как нет и моих родителей, родственные отношения с Валли передались по наследству; казалось, она легко миновала старость и в девяносто четыре года выглядела так, словно у нее еще всё впереди, и масса надежд и мечтаний не дают ей уснуть по ночам. Не один десяток лет я бывала у нее в мастерской, где всегда отвлекала ее от работы, где всегда на мольберте стоял незаконченный портрет или пейзаж. На влажных акварелях сосны крепко держат корнями прибрежные валуны, пейзажи пахнут морем.

Да, она рисовала до последнего дня жизни и, подшучивая над своей «паспортной» старостью, просила порой уточнить у ее сыновей, сможет ли она меня принять. Память у нее была отменная: за несколько месяцев до смерти она участвовала в радиовикторине и выиграла несколько тысяч евро, ответив на все вопросы.