Читать книгу "Компромисс между жизнью и смертью. Сергей Довлатов в Таллине и другие встречи - Елена Скульская"

Как только прозвучал этот вопрос, Дункеля немедленно оттеснили представители спецслужбы и заверили англичанина, что вовсе нет нужды покупать старую сомнительную шапку, а следует принять в подарок от советского правительства шапку новую из самого что ни на есть седого волчонка.

Наступает день отъезда. Премьер-министру торжественно вручают шапку. Он рассматривает ее, пожимает плечами и вежливо, но грустно комментирует: «Прекрасная шапка из седого волка. Но я мечтал о седом волчонке, который принадлежит господину Дункелю…» Отношения с Англией испортились…

…Лиля, я страшно жалею о своей застольной болтливости. Думал, не пригодятся истории, вечно буду поэтом, а теперь их не вернуть. Помнишь, как у Зощенко: «У одной женщины умер муж. А, – думает она, – ерунда. Оказалось, что не ерунда!»

– Женя, но теперь, когда ты знаешь, что истории твои крадут, ты все равно продолжаешь доверять их собеседникам?

– Это сильнее меня. Сидим за столом, кому-то нестерпимо хочется выпить, а мне хочется рассказать что-нибудь интересное.

– Ну и рассказывал бы порядочным людям, которые не умеют сочинять, а не своему брату писателю!

– Простодушие!.. Как ты знаешь, существовал пожизненный конфликт между Гончаровым и Тургеневым. Гончаров уверял, что Тургенев украл у него сюжет «Отцов и детей». Никто ему не верил, и постепенно сложилось мнение, что Гончаров просто сумасшедший и страдает манией преследования. Но Анна Андреевна Ахматова, которая читала архивы, говорила мне, что в основе этого конфликта действительно лежит воровство. Тургенев долго не был в России, приехал, встретился с Гончаровым, тот ему рассказал о новых людях, об их взглядах, принципах, вкусах; рассказал замечательно, ярко, подробно; в этот момент у него зрел замысел «Обрыва». Тургенев внимательно выслушал и побежал писать свой роман. Гончаров писал медленно, а Тургенев писал быстро…

– Интересно, а Бродский заимствовал у тебя что-нибудь?

– В поэме «Колыбельная Трескового мыса» у Бродского есть такие строчки: «Как бессчетным женам гарема всесильный Шах // изменить может только с другим гаремом…» Это моя шутка: я как-то сказал, что шах не может изменить своему гарему с одной женщиной, изменой может считаться только его роман с другим гаремом… И еще – в стихах о Таллине у меня луна карабкалась по трубам как капля в ватерпас; у Иосифа в стихах встречается этот образ – втягивается луна каплей в ватерпас…

– Женя, прости, что говорю тебе об этом, но и у тебя в стихах есть одна строчка из Бродского: «Вечер с красным вином в нигде…»

– Понимаешь, была у нас с Иосифом такая тайная переписка, дружеский обмен цитатами… А я рассказывал тебе о замечательной сцене на похоронах Бродского? Нет?!

Крестный отец

На похоронах Бродского. Нью-Йорк. Крематорий. Два придела – левый и правый. В одном стоит гроб с Иосифом, во втором – с каким-то крупным итальянским мафиози. Мы с приятелем вышли покурить на улицу. Подъезжает вереница машин, из головной выходит Виктор Черномырдин в роскошном черном кашемировом пальто, с букетом белых лилий в руках, на пальцах сияют бриллиантовые перстни. Итальянцы сразу понимают, что прибыла очень важная персона; один из них почтительно подходит к Черномырдину и говорит через переводчика: «Мы очень просим вас подойти и к нашему покойнику. Наш покойник не хуже вашего!»…

А я тебе рассказывал, как Иосиф вернулся из ссылки, и Евтушенко пригласил нас в ресторан? Евтушенко позвонил в «Арагви», нам накрыли в отдельном кабинете, мы приехали, все хорошо. Но тут Женю внезапно озаряет, что поэт должен пить со своим народом – в общем зале. Однако в общем зале нет мест, тогда Евтушенко требует, чтобы туда перенесли наш столик. Все встают, утесняются, вносят наш стол. Евтушенко выпивает, смотрит на Бродского и замечает: «Что это ты так плохо одет? Поехали ко мне, у меня дома есть почти новый пиджак, я тебе его подарю…» Думаю, ты догадалась, что Иосифу, вернувшемуся из ссылки, все это не понравилось.

Но на самом деле Евтушенко был чрезвычайно добрым человеком и всем старался помочь. Однажды он приволок меня в загородный дом всемогущего в свое время писателя Сафронова, редактора «Огонька». Это был невероятный особняк, который и не снился нынешним новым русским. В зале сидел хозяин в окружении литературной челяди. Евтушенко должен был назавтра улетать с Сафроновым в Австралию и пришел под этим предлогом, а дальше попросил тут же прочесть мои стихи и дать указание их напечатать. Сафронов прочел и отказал. Евтушенко тут же потерял интерес к этому визиту, откланялся и вышел со мной на улицу. Особняк горел огнями, из него доносилась музыка. «Всюду жизнь…» – прокомментировал Евтушенко…

Веселые поминки

Я переводил Силована Нариманидзе, и он, по всем законам гостеприимства, должен был меня угостить. Силован сказал, что в Тбилиси, в ресторане, нас не сумеют вкусно накормить, а нужно нам поехать на его родину – в кахетинское село, где будет устроено настоящее застолье. Я, разумеется, соглашаюсь. По дороге Силован рассказывает, что его односельчане чрезвычайно высоко ценят мой талант. Я удивляюсь, ибо книги я еще не издал, и как-то затруднительно было бы крестьянам в Кахетии меня полюбить. Но Силован меня успокаивает; он объясняет, что односельчане любят меня с его слов, ибо он, Силован, постоянно им рассказывает о моих выдающихся стихотворениях и читает им наизусть исключительно меня и Тютчева. Ну, ты знаешь, поэт – дурак, я начинаю верить; черт его знает, может, и правда… Приезжаем. Стоит огромный стол, вокруг сидят все крестьяне деревни. Все в черном. Я начинаю тревожиться. Силован объясняет, что все они пришли меня приветствовать. Он произносит первый тост, сообщает, какой я замечательный поэт, и предоставляет слово следующему. Тот уже говорит по-грузински и при этом страшно кричит и плачет. Я в ужасе, а Силован успокаивает меня: «Это он убивается, что тебя не печатают!» Ну, разумеется, оказалось, что мы прибыли на поминки, и Силован решил меня к ним присоединить, чтобы сэкономить…

Знаешь, Лиля, жизнь была чрезвычайно щедра на сюжеты. Видно, она любит таких олухов, как я… Недавно я попал в больницу, и у моего соседа по палате прочел на груди татуировку: «Жить хочу, но не умею». Это про меня…

Евгений Рейн написал предисловие к одному моему поэтическому сборнику в 1996 году. Оно начиналось так: «Я мало в чем разбираюсь: только в стихах и в людях. Только в ритмах и строчках». Это абсолютная правда. И не только разбирается, у меня недавно был случай убедиться, что стихи для него – святыня, за которую он умеет постоять. Он приехал в Таллин на Довлатовский фестиваль. В числе многочисленных мероприятий было и такое: девятнадцать русских актрис читали по одному стихотворению Анны Ахматовой, а замечательная эстонская поэтесса Дорис Карева читала свои переводы этих стихов на эстонский. Очаровательные женщины окружали Женю, сидевшего возле самой сцены, прочитав, они садились у его ног, настроение было совершенно идиллическое. И тут настал черед стихотворения.

Когда в тоске самоубийстваНарод гостей немецких ждал,И дух суровый византийстваОт русской церкви отлетал,Когда приневская столица,Забыв величие своё,Как опьяневшая блудница,Не знала, кто берёт ее, –Мне голос был. Он звал утешно,Он говорил: «Иди сюда,Оставь свой край, глухой и грешный,Оставь Россию навсегда[37].

И так далее.