Читать книгу "Мой собственный Париж - Элеонора Браун"

У меня, как у резидента Cité, было удостоверение личности, благодаря которому я могла бесплатно посещать почти все музеи – по сезонному абонементу через служебный вход, где, помимо всего прочего, никогда не было очередей. Я могла пройти через пару галерей Орсе, вернуться в другой день и посмотреть еще несколько, а потом прийти позже еще раз. В один дождливый день я сидела абсолютно одна в Оранжери и смотрела на водяные лилии Моне, которые в этот момент принадлежали только мне и никому больше.

Зима в Париже была гораздо интересней, чем в Нантакете, и людей было существенно больше. Однако в Городе Огней я чувствовала себя так же сильно укутанной в одиночество, как и на Острове Очень Слабого Света в мертвый сезон. Это произошло потому, что уединение было моим осознанным решением, намеренным переключением передач, а не навязанным мне из-за внешних обстоятельств. Наличие цели отличало и даже защищало мое осознанное уединение от чувства одиночества. Я приняла решение полностью погрузиться в работу, встретиться с городом на своих условиях, уйти в себя.

До сих пор я почти никогда не ощущаю себя одинокой, когда я одна, но иногда я так себя чувствую среди людей: например, на вечеринке, где я чувствую себя не в своей тарелке, или когда я злюсь на близких, или когда я устаю от пустых разговоров. Для меня одиночество состоит не в том, чтобы оставаться одной, а в чувстве отчуждения от других, в разочаровании из-за неполноты моих отношений с другими. Конечно, все отношения между людьми несовершенны, и одиночество является частью человеческого бытия. Каждый из нас заперт внутри одного сознания, одного тела, одной жизни, и поэтому мы все по своей природе навсегда одиноки. Но большинство из нас проводит всю свою жизнь, делая бесконечные обнадеживающие попытки соединить друг друга, вылезти из нашего одиночества, как птенцы вылупляются из яиц, и в этих попытках заключается великая и пронзительная красота, а в успешном итоге – большая радость и риск. В то же время люди, быть может, слишком часто забывают и пренебрегают уединением с самим собой, своеобразном собственном святилище, в котором ты одновременно являешься и королем, и королевством.

Во Франции мое одиночество усиливалось из-за языкового барьера. Город все время болтал, я могла понять случайные слова, но никогда не улавливала смысл того, что говорили. Мы хранили все в тайне друг от друга, Париж и я. Может быть, это было похоже на подводную оперу. Однажды на улице ко мне подошел мужчина и что-то сказал. Я извинилась и сказала, что не понимаю его. Чтобы вы знали, я могу справиться с этой фразой по-французски.

– А, вы не француженка? – сказал он по-английски. – Откуда вы?

– Я американка, – ответила я смущенно.

Он взял меня за руку.

– Я обожаю американцев! – сказал он.

Несколько шагов мы шли, держась за руки, но не сказав больше ни слова. Затем он поднял мою руку, поцеловал ее и ушел.

В марте, когда холодные дни стали чередоваться с теплыми, мое одиночество тоже начало постепенно таять. Мой брат приехал в город на пару дней, и ночь с его коллегами должна была выдаться отстойной, пока мы вдруг не оказались в неоновых браслетах, танцующими в три часа ночи в подземной пещере, во всяком случае, я уверена, что это была пещера. Примерно в то же время я подружилась с Кортни, американской писательницей, вышедшей замуж за француза. Моя другая подруга Мишель приехала в гости, и, когда я обнаружила себя танцующей в баре с ней и Кортни, я испугалась, что нахожусь на опасной грани обретения социальной жизни вновь.

В то время был еще один вечер, когда я скучала по одному человеку. Я была в Парижской Опере на балете «Баядерка». Опера Бастилии вмещала в себя 2700 человек и была переполнена соответствующей публикой. Это были элегантно одетые зрители, которые серьезно относились к балету и умели различать виды шампанского, которое им подавали в антракте. В конце первого акта, когда скорбящая Никия исполняла чувственный сольный танец на свадьбе своего возлюбленного, сидящий рядом со мной необычный пожилой француз тихо вытирал случайную слезу со своей щеки и дрожал с того времени, как поднялся занавес. У него тряслись плечи, он достал носовой платок из внутреннего кармана своего пиджака и вытер слезы на лице. В полутьме он, извиняясь, пожал плечами, как бы спрашивая, как он может не быть подавлен из-за чего-то такого красивого. Как?

Моя мама начала брать меня с собой на балет по четыре раза в год, еще когда я ходила в детский сад в Южной Калифорнии. Ее любовь к балету, которую я медленно усваивала в течение всех этих лет, лежала в основе романа, который я писала в своей крошечной студии и в креслах кафе. Я думала, что я совсем одна, пока работаю, но на самом деле я не была одна. Она находилась в пяти тысячах милях от меня, но была вместе со мной в Париже и оживляла всех воображаемых людей, о которых я писала, формируя их мир. Ночь после театра была холодной, тротуар блестел на морозе. Я позвонила ей, когда шла домой, стуча каблуками по скользким булыжникам. Я сказала ей, что хотела бы, чтобы она оказалась тут и посмотрела балет. Что он бы ей понравился.

В тот момент одиночество было мне неприятным. Больше всего на свете я хотела, чтобы моя мама поделилась со мной, но не самим балетом, хотя он и был восхитительным, а чувством всеобщего восхищения, открытостью, с которой плакал тот мужчина рядом со мной. Искусство это ничто, если не прямая, серьезная попытка преодолеть одиночество, попытка соединить людей друг с другом, и в ту ночь эта связь между людьми зажгла театр так же, как молния вспышкой сверкает среди грозовых туч. У меня появилось желание отдохнуть от одиночества, пойти на балет с моей мамой, чтобы мы могли быть связаны общим опытом и воспоминаниями об этом опыте. Я почувствовала иронию в том, что мне казалось, что я должна оторваться от других людей, чтобы создать что-то – книгу, историю – которая, как я надеялась, найдет отклик в сердцах читателей, которых я никогда не встречу. И что читатели смогут впустить в свою жизнь мир и мысли персонажей, которых никогда не существовало. Я шла домой по скользкому тротуару, который блестел, как пустая сцена.

Было бы неплохо дальше сказать о том, что нежные весенние дни и цветущие деревья в конце марта настолько пробудили меня к жизни, что я решила постучаться в дверь к швейцарскому композитору, чтобы извиниться и пригласить его на кофе. Но в последний раз, когда я его видела, мы проходили мимо друг друга на роскошной лестнице времен холодной войны. Я решила идти по лестнице, потому что кто-то внизу ждал лифт, а я усвоила урок о встречах с людьми в лифте. Я поднималась наверх, а композитор спускался. Когда мы проходили мимо друг друга, я быстро кивнула, как будто никогда его не видела раньше, и сказала:

– Bonjour.

– Bonjour, – ответил он.

Я продолжила подниматься, но услышала, что его шаги остановились. Когда я была на другом пролете, я тоже остановилась и заглянула за перила. Он смотрел на меня.

– Я ваш сосед, – грустно отозвался он.

Я молча смотрела на него несколько секунд, затем отступила в тень и продолжила подниматься.

МЭГГИ ШИПСТЕД – автор двух романов, «Astonish Me» и «Seating Arrangements». Роман «Seating Arrangements» стал бестселлером по версии New York Times и победителем премии Дилана Томаса и премии Los Angeles Times в номинации «Начинающие Авторы». Она является выпускницей Гарварда и магистерской программы университета штата Айовы для начинающих писателей «Iowa Writers’ Workshop», а также бывшим участником стипендиальной программы имени Уоллеса Стегнера в Стэнфорде.