Читать книгу "Застигнутые революцией. Живые голоса очевидцев - Хелен Раппапорт"

Рано или поздно праздничное ликование должно было утихнуть, уступив место суровой реальности. Однако жители Петрограда, похоже, были намерены опровергнуть это, словно посчитав само собой разумеющимся, что «революция означала бесплатные и постоянные талоны на обед и четырехчасовой рабочий день»{492}. России следовало возвращаться к трудовым будням, но новообретенное равенство – мир, где все называли друг друга «товарищ» и где воцарилась братская любовь, – как алкоголь, вскружило всем голову. Размечтавшись о невозможном и лелея иррациональные надежды на существенное сокращение рабочего дня и значительное повышение зарплаты, многие работники, начиная самыми высокооплачиваемыми рабочими на военных предприятиях и кончая самыми низкооплачиваемыми горничными, требовали 50-процентного, 100-процентного и даже 150-процентного увеличения заработной платы наряду с резким сокращением их трудового дня (что было совершенно нереально){493}. Путиловский завод по-прежнему стоял (учитывая, что его 35 000 рабочих были на улицах), а фронт испытывал острую нужду в боеприпасах{494}.

«Мне сообщили, как ни трудно в это поверить, – отметил прибывший в Петроград английский профессор лесного хозяйства Эдвард Стеббинг, – что каменщик здесь зарабатывает примерно 30 000 рублей в год, официант в гостинице – 80 рублей в сутки, посыльный в гостинице – 50 рублей, и так далее. Таких зарплат не могут позволить себе ни в одной стране в мире. При этом работают где-то от четырех до шести часов в день, и работу выполняют настолько плохо, что это только вредит делу. Свидетельств некачественного состояния подвижного состава на железных дорогах и несчастных случаев множество. Владельцы заводов и другие работодатели в полном отчаянии, не зная, как обеспечить рабочий процесс и поддержать свое дело»{495}.

Это мнение подтверждал и Негли Фарсон, который в то время был помолвлен с Верой Торнтон, дочерью одного из братьев Торнтонов, владельцев самой большой суконной фабрики в Петрограде. Как и другие заводчики и управляющие из числа иностранцев, они вели безуспешную борьбу за продолжение работы петроградских предприятий. «Рабочие были похожи на овец, выпущенных из своего загона, и управляющие-англичане никак не могли загнать их обратно, – писал Фарсон. – Рабочие понятия не имели, что такое свобода, но большинство из них воспринимали ее как предложение не работать. На фабрике ежедневно случались скандалы, когда управляющие пытались урезонить рабочих, требовавших абсурдно высокую зарплату».

Дональд Томпсон и Флоренс Харпер отметили вполне очевидное изменение отношения персонала гостиницы «Астория» к ее постояльцам. «Слуги начинают задирать нос и куражиться, зациклившись на этой новообретенной свободе», – писал Томпсон. Его коридорный сказал ему, что отныне ему придется самому чистить свою обувь. «Необходимо обращаться к ним «товарищ» или «друг», – сообщил он своей жене (а не «человек», как раньше). Кроме того, слуги, как и рядовые в армии, настаивали на том, чтобы к ним обращались на «вы», а не на «ты»{496}. Один из англичан заметил, что каждый вечер две его домработницы «часами стояли на углах улиц вдоль Невского проспекта, слушая выступления ораторов о равенстве и справедливости». После одной такой прогулки они, вернувшись, сказали ему и его жене, что «они теперь будут каждый вечер ходить в кино», а работать собираются не более «восьми часов в день»{497}. Иногда такое самоуправство имело обратное действие. Русская горничная, работавшая у одного известного американца, «заявила своему хозяину, что она желает увеличения заработной платы на пятьдесят процентов и восьмичасового рабочего дня». «Что ты имеешь в виду под восьмичасовым рабочим днем?» – поинтересовался ее работодатель. «Я собираюсь работать лишь с восьми до восьми», – был ответ. Ее требование было «немедленно удовлетворено»{498}.

Насаждение равных прав и участия в управлении породило новую, уродливую форму бюрократии – самонадеянные, всеведающие и вездесущие комитеты учета и контроля (позже, во времена Советского Союза, этот вид управления будет возведен в ранг искусства). Однажды в начале марта Клод Анэ хотел сделать телефонный звонок в Государственную думу:

«Телефон охраняли три женщины.

– Вы не можете позвонить по телефону, – заявили они.

– Но почему же? – спросил я.

– Мы обеспечиваем этот телефон для общественных нужд.

– Но кто вы?

– Телефонный комитет.

– А кто вас назначил?

– Мы сами себя назначили.

После этого я аккуратно отодвинул их в сторону, прошел мимо них к охраняемому ими телефону и позвонил»{499}.

Был и гораздо более тревожный аспект этого необузданного, самодовольного чувство равенства – то, что принимало форму немедленной расправы, по существу, самосуда на месте. Британский литограф Генри Килинг был крайне встревожен, обнаружив, что «в России, где мало кто рассчитывал на справедливость и где полиция имела такие широкие полномочия, отмена смертной казни, оказывается, означала прекращение расследования социально-бытовых преступлений», особенно случаев воровства. Многие действовали как самозваные линчеватели, защищая доброе имя революции тем, что на месте наказывали совершивших преступление.

Вскоре после революции Килинг был свидетелем следующего случая: «В переполненном трамвае в Петрограде одна из дам… вдруг закричала, что у нее украли кошелек. Она заявила, что там лежало пятьдесят рублей, и обвинила в краже хорошо одетого молодого человек, который случайно оказался позади нее. Молодой человек горячо уверял, что он невиновен, и заявил, что, чтобы его не называли вором, он готов дать женщине пятьдесят рублей из своего собственного кармана. Но никто не пришел ему на помощь; возможно, всех смутила та горячность, с которой он протестовал против обвинений в свой адрес. Его вывели наружу и тут же расстреляли. Тело бедняги обыскали, но никакого кошелька не нашли. Сторонники верности принципам Российской республики вернулись в вагон и попросили женщину более тщательно осмотреть свои вещи. Она так и поступила – и обнаружила, что пропавший кошелек провалился через дыру в кармане за подкладку. Для несчастной жертвы «правосудия» уже ничего нельзя было сделать, поэтому прибегли к единственному (как казалось) способу закрыть этот вопрос: женщину вывели наружу и тоже расстреляли»{500}.