Читать книгу "Застигнутые революцией. Живые голоса очевидцев - Хелен Раппапорт"

В субботу, 4 марта, Джеймс Хоктелинг и некоторые из его коллег в посольстве США, решив, что настало время увидеть новую политику в действии, направились в Таврический дворец. У них не возникло никаких проблем с тем, чтобы попасть внутрь, поскольку они были ошибочно приняты за официальную делегацию США, прибывшую, как надеялись, для признания нового правительства. О них доложили в приемную председателя Государственной думы, и их встретил Гучков, который был слегка огорчен, когда ситуация прояснилась{501}. Было ясно, что Временное правительство было озабочено тем, будет ли оно официально признано законным иностранными державами, и посольство было извещено об этом с просьбой довести данную информацию до посла.

Как бы причудливо ни выглядело наскоро сформированное правительство, заседавшее в Таврическом дворце, Дэвид Фрэнсис усматривал в его создании, по большому счету, блестящие возможности. Он решил, что республиканской Америке следовало сделать великий, определяющий шаг и «первой признать республиканскую Россию»{502}. Во второй половине дня 5 марта он составил телеграмму Роберту Лансингу, госсекретарю США, в которой утверждал: «Эта революция является практической реализацией выдвинутого и отстаиваемого нами принципа правления, я имею в виду правление посредством согласия управляемых. Наше признание возымеет огромное моральное воздействие, особенно если оно окажется первым»{503}. Более того, предпринимая этот упреждающий шаг (до правительств союзников: Франции, Великобритании и Италии), Фрэнсис надеялся, что США за счет этого смогут увеличить объем своей торговли с Россией и, таким образом, потеснят в этом вопросе англичан. Ожидая, что США в ближайшее время вступят в войну, Фрэнсис также полагал, что данный шаг был в интересах Америки в стратегическом плане. После того как он составил эту телеграмму, не посоветовавшись ни с кем из сотрудников посольства (чем удивил их и даже обидел), Фрэнсис попросил Фила Джордана принести ему пальто, шляпу и калоши и, без дальнейших церемоний, отправился на санях к министру иностранных дел Милюкову, который заверил его, что телеграмма будет благополучно передана в США. Менее чем через два дня Фрэнсис получил согласие Ленсинга. Фрэнсис был вне себя от радости. «Это большая удача, что мы опередили союзников России, – заявил он Джеймсу Хоктелингу. – В результате Соединенные Штаты становятся лучшим другом нового правительства»{504}.

По этому случаю Фрэнсис и «все штатные сотрудники американского посольства, десять секретарей и атташе», 9 марта приехали на Невский проспект к залу Государственного совета Российской империи в Мариинском дворце на посольских санях с лошадьми, хомуты которых были украшены флагами (по выражению Нормана Армора, вся процессия была похожа на «детскую карусель»){505}. Фрэнсис был «полностью в парадном вечернем костюме, как метрдотель», отказавшись от официальной дипломатической униформы. Временное правительство в полном составе ожидало их, хотя у его членов не было времени одеться соответствующим данному случаю образом. Все они были вынуждены «подойти непосредственно из своих кабинетов и были одеты в повседневные пиджачные пары». По оценке Джеймса Хоктелинга, они «выглядели озабоченными, но заметно приободренными в связи с тем, что после нескольких дней кабинетной работы им удалось обеспечить себе международное признание»{506}. Последовавшая за этим короткая церемония, как отметил в своем дневнике Дж. Батлер Райт, была «впечатляющей», при этом она не вылилась в «пустую болтовню и формальность». Этот шаг стал предметом гордости для американцев, чье посольство в глазах «некоторых наших дипломатических коллег», насколько было известно Дж. Батлеру Райту, «котировалось не слишком высоко»{507}.

Спустя два дня сэр Джордж Бьюкенен, который только что поправился после болезни, предпринял аналогичную поездку во дворец вместе с послами Франции и Италии, чтобы сообщить об официальном признании Временного правительства. Но, в отличие от восторженных американцев, они ужаснулись тому, что их приняли в «зале с грязным полом и разбитыми окнами». Морис Палеолог был потрясен изменениями, произошедшими с дворцом: он отметил, что большие мраморные лестницы после революции не подметали, лепнина зияла пулевыми отверстиями. Генерал Нокс записал, что среди дипломатов, собравшихся там в тот день после обеда, «царила общая атмосфера депрессии»; все они опасались, что теперь, после революции в России, союзникам будет сложнее выиграть войну{508}. Сэр Джордж, который не владел русским языком, выступил с краткой речью на беглом французском (ранее бывшем языком дипломатического общения в царской России), «весьма простом, но пришедшемся очень кстати». В своей речи он «настоятельно призвал восстановить дисциплину в армии и энергично продолжить военные усилия»{509}. В то время как Милюков выступал с ответной благодарственной речью, Палеолог рассматривал собравшихся вокруг того членов Временного правительства: «По их лицам можно было понять, что это одаренные и честные патриоты; но они казались совершенно изможденными от физической усталости и тревоги. Задача, за которую они взялись, была им явно не по силам. Да будет воля неба на то, чтобы они не надломились слишком рано!»

Лишь один из членов Временного правительства показался Палеологу «человеком действия» – Александр Керенский. Изворотливый и малодоступный, он всегда старался держаться в стороне от остальных. На людях он выглядел восково-бледным и больным (он страдал туберкулезом почек). У Палеолога, однако, не было сомнений в том, что Керенский являлся «самой незаурядной фигурой во Временном правительстве». Керенский был человеком, которому «суждено было стать его основной движущей силой»{510}.

Глава 8

Марсово поле

Хотя жизнь в Петрограде, казалось, вернулась в нормальное русло, его жителям еще предстояло подсчитать истинную цену революции – мертвых. Во время беспорядков их в спешке уносили куда попало, и вот уже несколько дней окоченевшие (и во многих случаях неопознанные) трупы, как немые свидетели прошедших событий, покоились, сложенные штабелями, словно поленницы дров, в городских больницах и импровизированных моргах в ожидании захоронения, в то время как обезумевшие от горя родственники пытались найти их.