Читать книгу "Рыбаки - Чигози Обиома"

Наутро я рассказал Обембе, что пошел выпить воды, а когда возвращался, отец пристал с разговорами, и я сам не заметил, как заснул. Брат ничего не ответил. Он сидел, опершись головой на руку, и смотрел на обложку книги, где были изображены корабль в море и скалы.

— Ты убил его? — спросил я, когда молчание затянулось.

— Этого придурка не оказалось на месте, — к моему удивлению, сказал Обембе. Я этого не ожидал, но было похоже, что брат купился на мой трюк. Я даже не думал, что у меня когда-либо получится его обмануть, но вот он стал рассказывать, как выбрался из дома, с ножом, один — не добудившись меня. Он медленно шел по улицам — совершенно пустым в такое время ночи, — к фургону безумца, но его там не оказалось! Обембе пришел в ярость.

Я лежал на кровати, отпустив разум в странствие по обширной территории прошлого. Вспомнил день, когда мы поймали много рыбы — так много, что Икенна даже жаловался на боль в спине. Мы тогда сидели у реки и пели нашу рыбацкую песню, словно некий гимн свободы, до хрипоты. Мы весь остаток вечера пропели при гаснущем свете солнца, что висело в уголке неба — бледное, точно сосок на груди девушки-подростка вдали.

* * *

Сломленный чередой неудач, Обембе на много дней замкнулся в некоем коконе. В Рождество, за обедом, он пялился в окно, в то время как отец рассказывал, что отправил своему другу деньги на наш переезд. Слово «Торонто» порхало над столом, точно фея, наполняя сердце матери большой радостью. Казалось, отец — у которого по-прежнему один глаз закрывался не полностью — упоминает его так часто специально ради нее. В канун Нового года, когда на улицах — невзирая на запрет военного губернатора, капитана Энтони Ониеаругбулема, — трещали петарды, мы с братом сидели грустные в своей комнате. В прошлом мы с братьями сами взрывали на улицах петарды, а порой, вооружившись хлопушками, играли с другими ребятами в войнушку. Но только не в этот раз.

По традиции в новый год следовало вступить, находясь в церкви, и вот мы погрузились в отцовскую машину и отправились в храм. Народу собралось так много, что некоторым не нашлось места внутри. Накануне Нового года в церковь являлись все, даже атеисты. Эта ночь проходила под знаком суеверий, страхом перед свирепым, злобным духом месяцев «брь», который зубами и когтями сражался за то, чтобы люди не вошли в новый год. Мы верили, что в эти четыре месяца: сентябрь, октябрь, ноябрь и декабрь — регистрируется больше смертей, чем в остальные месяцы вместе взятые. Напуганные духом-жнецом, спешащим завершить жатву в последние минуты уходящего года, прихожане в тесной и душной толпе разразились гомоном в полночь, когда пастор объявил об официальном наступлении 1997 года. Воздух сотрясали крики: «С Новым годом, аллилуйя! С Новым годом, аллилуйя!», и люди бросались друг другу в объятия, даже совершенные незнакомцы, прыгали, свистели, пели и кричали. А снаружи над королевским дворцом сверкали безопасные огни: вспышки стробоскопов и искусственные молнии. Так всегда все и происходило, так жил мир, продолжая существование, несмотря ни на что.

Святочный дух не позволял мрачным мыслям задерживаться в умах, но они были точно занавеска на окне — днем ты отодвигаешь ее, чтобы впустить в комнату свет, но никуда она не девается, ждет терпеливо, когда наступит ночь и ты снова ее задернешь. Так было всегда. Мы вернулись домой, съели перечного супа и бисквитов, выпили газировки — все как в прошлые годы. Отец включил видео с выступлением Раса Кимоно, и мы танцевали под его музыку.

Дэвид, Нкем и я пустились в пляс — и вместе с нами Обембе, который словно забыл о неудачах и вообще о нашей миссии. Он отплясывал под отрывистый ритм регги. Мать подбадривала нас: «Onye no chie, Onye no chie», глядя, как Обембе, мой верный брат, танцует при свете экрана. Как и многие люди в тот день, он искал временного облегчения, чтобы горе отправилось в землю, оставив его в этом балагане блаженства. А на рассвете, когда город погрузился в сон, на улицах воцарился покой, в небе стало тихо, церковь опустела, рыбы уснули в реке, бормочущий ветер ерошил мех ночи, отец заснул в большом кресле, а мать — у себя, вместе с малышами, мой брат вновь вышел за ворота. Занавеска вернулась на окно, скрывая его из виду. Рассвет адской метлой смел остатки праздника — принесенные им покой, облегчение и даже искреннюю любовь — словно конфетти, разбросанные на полу после гуляний.

15. Головастик

Надежда была головастиком.

Созданием, которое приносишь домой в баночке, но которое умирает, даже если держать его в речной воде. Сколько отец ни берег свою карту желаний, надежду, что его сыновья вырастут в великих людей, вскоре она умерла. Моя надежда, что мы с братьями никогда не расстанемся, наплодим детей и создадим собственный клан, сколько мы ее ни выхаживали еще в самом зародыше, тоже умерла. Так же умерла и наша надежда эмигрировать в Канаду — почти на самой грани ее исполнения.

Эта надежда пришла с Новым годом, принеся новый дух и покой, контрастирующий с печалью прошедшего года. Казалось, больше она в наш дом не вернется. Отец перекрасил машину в блестящий темно-синий цвет. Он часто, почти непрерывно, говорил о приезде мистера Байо и нашей скорой эмиграции в Канаду. Он снова стал называть нас ласковыми прозвищами: мать была Omalicha, прекрасная; Дэвид — Onye-Eze, король; Нкем — Nnem, его мать. Перед нашими с Обембе именами он, словно звание, ставил эпитет «рыбак». Мать вернула себе свой нормальный вес, но моего брата эта перемена не тронула. Ничто его не радовало. Ни одна новость, даже самая важная. Его не впечатляла мысль, что мы впервые полетим на самолете и будем жить в городе, где по улицам можно кататься на велосипедах и скейтах — как дети мистера Байо. Когда отец впервые упомянул об этом, для меня это была большая новость: если сравнивать с животными, то это была корова или целый слон, тогда как для брата она имела размер муравья. Позже, когда мы вернулись к себе в комнату, он зажал этого муравьишку обещаний лучшего будущего в щепоти и вышвырнул в окно. Сказал:

— Я должен отмстить за наших братьев.

Однако отец был настроен решительно. Утром 5 января он разбудил нас — точно так же, как за год до этого, когда сообщил о командировке в Йолу, — и сказал, что едет в Лагос. Меня посетило ощущение дежавю. Кто-то говорил, что большинство вещей заканчиваются похоже — пусть и отдаленно — на то, как они начинались. Так же было и с нами.

— Я прямо сейчас отправляюсь в Лагос, — заявил отец. Он надел свои обычные очки, скрыв глаза за стеклами, и старую рубашку с короткими рукавами и бэджиком Центрального банка Нигерии на кармане.

— Возьму ваши фотографии для загранпаспортов. К тому времени, как я вернусь, Байо уже прилетит в Лагос, и потом мы все вместе отправимся получать для вас канадские визы.

За два дня до этого нам с Обембе побрили головы, и мы пошли к «нашему фотографу» мистеру Литтлу, как мы его называли: он держал фотолавку «Литтл-бай-литтл». Он усадил нас на стулья с мягкой обивкой под яркой флуоресцентной лампой и тканевым навесом. Позади стульев на треть стены был натянут белый задник. Сверкнула ослепительная вспышка, мистер Литтл щелкнул пальцем и велел моему брату занять место на стуле.