Читать книгу "Кукольник - Генри Лайон Олди"

Однако рассмотреть боты подробнее и всласть поразмышлять над очередной загадкой Тарталье не дали. Высокий техноложец открыл подсобку и активировал дремавших там «метельщиков». Обычно «метельщики» снабжались искусственным интеллектом, работая автономно, но хозяева «Этны» предпочли не тратиться на дорогую начинку.

Для управления подсобной техникой хватало рабов.

— Чистим весь зал, — бесцветно сообщил второй, низенький техноложец. Роба и штаны висели на нем, как на вешалке. — Движемся вдоль стен, потом смещаемся к центру. Вот сенсор режимов очистки пола. Под ботами есть пятна масла. Чистка сорбентом — зеленый сенсор. Там, где масла нет, сорбент зря не тратить. В конце загоняем технику в подсобку, выключаем и уходим на ужин.

«Выбор сервус-контролера был не случаен, — думал Тарталья, приступая к работе. — К чему лишний раз объяснять рабу его задачу? Куда проще приставить его к невольникам-ветеранам. Пусть учится у них. А позже раб и сам сумеет наставлять новичков. При невозможности ослушаться приказа — идеальная система…»

Ни магнитной подвески, ни антиграва в «метельщике» предусмотрено не было. Массивная полусфера, громыхая, катилась по полу на дюжине миниатюрных колесиков. В верхней части купола торчала банальная ручка из металла, при помощи которой раб Лючано Борготта и толкал тяжеленный агрегат вдоль стены ангара. Под днищем гудел мощный пылесос и яростно вращались щетки, натирая пол до зеркального блеска.

«Похоже, ручка автоуборщика — родная сестра „весла“. Зуд, ощущение живого, проникающего под кожу ворса… Только все гораздо слабее и без галлюцинаций».

Рядом катил своего «метельщика» низенький техноложец.

— Не в курсе, нас обедом кормить будут? — окликнул его Лючано. — Или только ужин? Тут работы часов на семь…

Раб обернулся, с недоумением посмотрел на навязчивого собеседника и ничего не ответил. Если бы не инструктаж, выслушанный перед этим, Лючано счел бы коротышку немым.

— Обед, говорю, когда?

— Обед был. Мы гребли, — буркнул техноложец.

— Гребля вместо обеда? Хорошенькое дело…

Усталости, равно как и голода, Лючано, впрочем, не ощущал. Напротив, после долгого сидения в кресле хотелось размять мышцы. Уборка ангара пришлась весьма кстати. Он сильнее налег на ручку, вспомнил радость, которую испытал, оказавшись в иллюзорном «море»…

Проклятье!

Неужели ему нравится работать на галере Тумидуса?! Ворочать дурацкое весло, катить по полу гудящего «метельщика»? Он что, получает удовольствие от рабского труда?! А вдруг по прошествии трех лет он настолько привыкнет, что не захочет свободы?!

Хозяин Тумидус, умоляю, оставьте меня в вашем чудесном рабстве!…

Паника накатила мутным валом, захлестывая рассудок. Он судорожно попытался остановиться, оттолкнуть гудящий аппарат, ставший ненавистным. И, конечно же, у него ничего не вышло.

«Спокойнее, малыш, — одернул паникера маэстро Карл. — Не можешь ослушаться приказа? Испытываешь радость от выполнения? Смирись — и стыдись. Стыдись этой гаденькой радости, ненавидь себя за нее. Не Тумидуса — себя. Можешь забыть, по чьей милости ты стал рабом, но помни, каково это — быть свободным. Пусть Тумидус использует твое тело, как хочет. Храни душу, малыш…»

Хранить душу? Мне страшно, маэстро! Хозяин заставляет меня радоваться, когда я должен скрежетать зубами и ругаться самыми черными словами. Выдержу ли я целых три года?

«Еще как выдержишь, дружок, — вмешался Гишер. — Я в тебя верю».

«А я? Я в себя — верю?!»

Три года…

Однако приступ паники отступил. Тарталья поглядел в спину коротышке-«инструктору», обогнавшему его шагов на десять. Говорить этот человек, по крайней мере, не разучился. Может, ответит?

— Эй! Слушай, тебе нравится твоя работа?

Раб повернул голову, не прекращая движения. Улыбнулся с чувством глубокого удовлетворения:

— Нравится.

И, продолжая улыбаться, дважды кивнул.

— Ты давно здесь?

— Давно?… — Лоб раба пошел складками. Он мучительно пытался вспомнить. — Давно?… Да, давно.

— Сколько? Сколько лет?!

— Сколько лет?… Не помню.

Лицо его вновь стало скучным.

— Вспомнил, — вдруг сказал раб. — Три года. Я здесь три года.

И покатил «метельщика» дальше.

Контрапункт ЛЮЧАНО БОРГОТТА ПО ПРОЗВИЩУ ТАРТАЛЬЯ (тринадцать лет тому назад)

Тетушка Фелиция рассказывала, что в древности марионетки на Борго считались посланцами богов. Их отправляли «вышние», дабы «нижние» помогали людям в их земном пути. Откровенно говоря, я не знаю, чем кукла способна помочь человеку. Дать возможность заработать на жизнь? — пожалуй, это все.

Тем не менее, если верить тетушке, в прошлом царил запрет на уничтожение марионеток огнем или инструментом. Существовал особый обряд погребения, какого не удостаивалась ни одна другая кукла. Марионетку с молитвами бросали в реку, чтобы боги сами разобрались со своей посланницей. Если, прежде чем утонуть, «покойница» долго держалась на воде, считалось, что «вышние» одобряют ее деяния.

Иногда мне кажется, что я не кукольник, а кукла.

Еще держусь на воде.

Еще не утонул.

Знать бы, кто меня одобряет таким образом?

Глоточек вина, и румянец брызнул на Венечкины щеки. Еще глоточек, и Венечка тронул рукой льняную волну кудрей, затенив глаза густыми, девичьими ресницами. Капельки пота оросили бледный лоб поэта. Это было странно, потому что кондиционер трудился наилучшим образом, поддерживая в кают-компании режим «июльский вечер близ реки». Все затаили дыхание.

Приятным, чуть дрожащим баритоном Венечка начал:

Приснитесь мне таинственной и томной,

В колье из огнедышащих камней.

Приснитесь мне однажды ночью темной,

Приснитесь мне…

Цыган Илья, примостившись в уголке, на плюшевом диванчике, под настенным бра с колпаком, похожим на зеленое яблоко, ловко перебрал струны гитары. Серебро пролилось звонкими каплями в ладони возникшей паузы, таинственным образом отразив в зеркале ритм Венечкиных слов — теплых и задыхающихся.

Серебро поймало драгоценность в оправу.

А черный, похожий на старого ворона Илья смеялся, колдуя над семиструнной подругой.

Приснитесь мне нагой и беззащитной,

Вне страсти, вне томленья, в тишине,

Когда итог измерен и сосчитан -

Приснитесь мне…

Трудно было понять, поет Венечка или просто читает вслух. Гитара Ильи вилась вокруг произнесенных слов, поддерживая и направляя, как мать хлопочет рядом с младенцем, впервые вставшим на ножки. Стих превращался в романс, вновь становясь стихом, а эти двое никого не видели и ничего не замечали.