Читать книгу "Кукольник - Генри Лайон Олди"

Казалось, кучерявый гитарист — профессиональный невропаст, ведущий поэта на поводках-невидимках: звук, тон, тембр… Лючано и поверил бы в это, не сиди рядом с Ильей блондинка Эмма Лаури, одна из кукольниц «Filando». В вечернем платье, в жемчугах, после недели, проведенной в дорогом косметории за счет заказчика (отдельный пункт контракта!), она выглядела светской львицей.

Еще один глоточек вина.

Еще одна пауза, заполненная тихим журчанием струн.

Приснитесь мне владычицей видений

И неисповедимым колесом

Скрипичной лжи оркестра — браво, гений! -

Вкатитесь в сон…

Граф Мальцов откинулся на спинку кресла. Губы графа тряслись.

Наверное, от сдерживаемых рыданий, подумал Лючано. Его сиятельство — человек тонких чувств и близких слез.

Трудно ожидать романтизма от бывшего военного, а вот поди ж ты! Но, скорее всего, сказывались последствия ранения, превратившие бравого офицера, бомбардир-майора с патрульного крейсера «Витязь», в дрожащий студень. Такой студень, из свиных ножек и петушиных гребешков, на Сечене подают в любом трактире.

Впрочем, яхта «Горлица» — не трактир. Хотя бы потому, что за бортом — открытый космос. А граф Мальцов, владелец яхты — не жирный холодец под чарку рябиновой. «С хреном его не съешь», — улыбался при случае маэстро Карл.

Это верно, согласился Лючано. Поперек глотки встанет.

Несмотря на то что давно вышел в отставку, Аркадий Викторович был в парадном мундире. Так он всегда одевался, празднуя день своего рождения. Аксельбанты, эполеты, витые шнуры с золочеными наконечниками, звезды на погонах…

На Сечене обожали пышность. Дворяне, мещане, армейцы, княгини, белошвейки. Даже нищие носили вызывающе буйные лохмотья. Интересно, спецслужбы Белого Патроната тоже предпочитают атлас и бархат с канителью? Чтобы все сразу видели: идет тайный агент!

Во всяком случае, поэты здесь наряжались павлинами. Один взгляд на Венечку, то бишь Вениамина Золотого, графского любимца, мог развеять любые в том сомнения.

К стихам Лючано после инцидента на Кемчуге, стоившего ему трех лет жизни «под замком», относился с подозрительной опаской. Но Венечку слушал не без удовольствия.

Приснитесь мне в унылой тьме алькова.

О, легиона девственниц скромней,

Изнемогая в страсти, как в оковах,

Приснитесь мне…

У поэта Золотого, человека во многих отношениях замечательного, имелся один недостаток — деликатный, но обременительный. Венечка был заикой. В обыденной жизни он говорил вполне членораздельно, лишь изредка спотыкаясь и начиная долдонить, как дятел. Но едва ему приходилось читать на публике свои бессмертные, если верить графу, творения…

Происходила катастрофа.

Венечка краснел, бледнел, булькал, кашлял, ломал размер, глотал рифму — и в конце концов убегал прочь, рыдая. Трудно сказать, что играло в этой конфузии решающую роль: заикание как таковое или патологическая стеснительность Вениамина. Нервические барышни десятками травились от неразделенной любви, в сотый раз перечитывая изданные сборники Золотого: «В лугах», «Сирень», «Строго между нами» и так далее. Но стоило им хотя бы раз взглянуть на поэта, когда он причитал на эстраде, не в силах произнести без помех одну-единственную строку…

Трагедия, право слово.

Ушла любовь, увяли розы.

Граф Мальцов обожал Венечку как родного сына и ценил как талант. Раз в год, приглашая поэта на день рождения, в компанию близких друзей, Аркадий Викторович неизменно заказывал у маэстро Карла блондинку-невропастку.

Почему именно блондинку, сказать трудно. Эмма Лаури, например, специально покрасилась ради этого случая, сменив черную масть на платиновую челку. А вот почему невропастку — ясней ясного.

Для Венечки, милого дружка. Чтоб не заикался.

Маэстро Карла граф заказывал для себя.

…Приснитесь мне нелепой, небывалой,

Невиданной нигде и никогда,

Предчувствием вселенского обвала

Шепните: «Да…»

Венечка помолчал, прислушиваясь к отзвукам собственного голоса — ровного, внятного, без малейших признаков фатального заикания. Дождался, пока Илья оборвет замысловатый пассаж. И тихо закончил:

Слова — оправа вечности резная.

Приснитесь мне, сама того не зная.

После этого гости и хозяин яхты бурно проявляли восторг, хлопали Венечку по плечам и спине, дамы целовали смутившегося гения в щечку, брызнувшую совсем уж морковным румянцем; и Аркадий Викторович возгласил здравицу в честь «украшения наших серых будней».

Украшение смутилось окончательно.

Стало ясно, что в ближайшие полчаса никаких стихов от него никто не дождется, хоть три блондинки-кукольницы к этому приспособь. Любому искусству есть предел: и для поэта Золотого, и для невропастки Лаури.

Вакханалия изящной словесности мало интересовала Лючано. Он пригубил вина, мельком оценив тонкую работу маэстро Карла, корректирующего моторику его сиятельства. При помощи маэстро Аркадий Викторович сумел встать из специально оборудованного кресла, не прибегая к хитрой машинерии, поднять бокал и осушить его одним махом.

Ни капли не расплескал, вояка.

«Браво!» — мысленно крикнул Лючано. Маэстро Карл еле-еле наклонил седую голову, благодаря ученика за комплимент. Оба знали: работать больную куклу — высший пилотаж для кукольника. Долго корректировать нарушения такого плана нереально. Невропаст — не святой Лука, который заставил паралитика сплясать тарантеллу.

Вмешательство кукольника поможет сутулому на время обрести гордую осанку, но оно не выпрямит горбуна. С людьми, имеющими телесные недостатки, работают по особой методике.

Коррекция немощных — «точечное» искусство.

Вошел в контакт, быстро сделал, что в твоих силах, — минута, другая, и контакт следует прекратить без отлагательств. Раз за разом: коррекция, пауза, вмешательство, отход на безопасную позицию… Обоим — и кукле, и кукольнику — требуется отдых после самого кратковременного «срастания». Иначе первому грозит осложнение болезни, а второму — нервное истощение.

Адова работенка.

Лючано уже имел честь раньше видеть графа Мальцова. Трижды — до заключения в Мей-Гиле, дважды — после. И всегда поражался, как маэстро Карлу удается сводить к минимуму двигательные проблемы Аркадия Викторовича.

Честно говоря, набор этих проблем заставил бы спасовать кого угодно.

Скованность мышц, вечный тремор. Движения пальцев рук напоминают счет денег. «Шаркающая» походка, когда у графа наступал период облегчения и он покидал кресло. Амимия лица — так называемое «крашеное яйцо». Трудности с началом любого движения — и аналогичные трудности с завершением. Его сиятельству, например, было одинаково сложно как пойти по прямой дороге, так и затем остановиться…