Читать книгу "Мы простимся на мосту - Ирина Муравьева"

– Как? Вы?

– Не сейчас, не сейчас, Федор Иваныч, – скороговоркой пролепетала она. – Сейчас ни секунды нет времени!

И тут же опять уцепилась за Барченко. У лифта их перехватил Мясоедов.

– Алексей Валерьяныч! – внушительно произнес он. – Вы только не делайте глупостей.

– Подите к черту! – рявкнул Барченко. – Прочь, я сказал!

– Не очень-то вы…

Барченко и Дина вошли в лифт. Тощий мальчик в фирменной фуражке с красным околышком нажал на кнопку. У двери квартиры сидел, как всегда, человек. Барченко прошел мимо, как будто не замечая его. На письменном столе и в открытом бельевом шкафу все было перевернуто, пол в спальне усыпан бумагами.

– Опять! – с отвращением пробормотал он. – Ведь так я и знал!

Дине хотелось лечь, накрыть голову подушкой. Но еще больше ей хотелось снова встать на колени и прижаться лицом к его ногам. Она вспомнила, что муж, Николай Михайлович, часто становился перед ней на колени, и это почему-то вызывало отвращение. Барченко собирал с пола разбросанные бумаги и не обращал на нее внимания.

– Постой, я тебе помогу! – Прыгающими пальцами она принялась помогать ему.

– Не нужно, – сказал он. – Оставь все как есть.

Прошел в спальню и лег на развороченную, засыпанную папиросным пеплом кровать. Она робко посмотрела на него.

– Иди ко мне, – вздохнул он. – Ложись.

Она принялась расстегивать пуговицы на платье, но Барченко остановил ее.

– Не нужно. Ложись, я сказал.

Она осторожно легла.

– Горячая ты, как костер. «Мой костер в тум-а-а-не светит…»

Дина Ивановна почувствовала, что проваливается и летит так, как это бывает во сне, когда падение становится блаженством, от которого замирает душа и, не наталкиваясь на сопротивление страха, старается только как можно полнее черпнуть этой радостной легкости. Перед ее закрытыми глазами мелькали искры, и каждое их прикосновение к телу причиняло легкую боль, но даже и боль была частью блаженства.

…За окном, только что ночным и темным, уже проплывали все смены оттенков, что часто бывает весной. Капризная эта пора, как художник, выдавливающий из своего тюбика то одну, то другую краску, желая добиться особенной точности, меняет вдруг серое на голубое, потом голубое обратно на серое, а то вдруг, размывши все нежные краски, оставит одну белизну. Значит, она спала долго, всю ночь проспала, и он лежал рядом, обнимая ее. Она и проснулась внутри его рук, дыша его запахом. Проснувшись, сейчас же раскрыла горячие губы и ими прижалась к его подбородку.

– Давай разговаривать, – прошептал Барченко и отодвинулся от нее. – Ты способна к разговору?

Она утвердительно промычала.

– Я мог бы с того начать, что принес тебе несчастье, и ничего, кроме несчастья, – медленно и раздельно заговорил он, – но это не так. Суженого на коне не объедешь. Твой этот скоморох, Форгерер, все равно доконал бы тебя своей скоморошьей любовью. И ты бы его вскоре бросила, поскольку безжалостна. Не перебивай! – Барченко повысил голос, хотя Дина Ивановна не собиралась ни перебивать, ни тем более возражать ему. – По рукам бы ты не пошла: страстей в тебе много, но много брезгливости. И, может быть, даже брезгливости больше.

Дина Ивановна молчала так, как будто во всем соглашается с ним.

– Это наш с тобой последний разговор. Утром ты уйдешь отсюда, и мы никогда ни к чему… – Он тяжело вздохнул. – И мы никогда ни к чему не вернемся. В утешение твоего самолюбия признаю, что я и не представлял себе, что могу попасться в руки женщины, не говорю уж: полюбить. Но это случилось, к несчастью. Да, это случилось. – Он сердито и вопросительно посмотрел на нее. – Ты слышишь меня?

Она попробовала спрятать лицо на его груди, но он отодвинулся еще дальше.

– Ты слушай хотя бы! Ведь выспалась, трезвая…

И вдруг замолчал, тоскливо посмотрел в сторону, на розовое пятно света, загоревшееся внутри темной поверхности обоев и напоминающее чье-то курносое деревенское лицо с едва очерченными, как это бывает у деревенских людей, чертами.

– Не важно, что ты подписала… – Он поморщился. – Они – существа. Вернее сказать, механизмы. Их всех заразили одною заразой. Не только у нас, а везде. Зараза известная. То это была инквизиция, то французская революция, теперь русская. Но с ними бороться бессмысленно! Пока они крови живой не напьются, они не отвалятся. Я думал: взломаю! А видишь? Не вышло…

– Что значит: взломаю?

– Да весь этот их механизм взломаю! Ключи подберу… Ты думаешь, я очень смелый? Не думай. Я трус от природы и очень боялся. Я боялся, когда они начали прикармливать меня, боялся, когда мне открыли лабораторию, боялся, что они схватят меня за руку и скажут: «Подать сюда Ляпкина-Тяпкина!» Из них – половина больных, остальные – мерзавцы. Не знаю, кто хуже. – Он замолчал и криво усмехнулся. – Поверила, да? Опять ведь соврал. «Боялся»… Да если бы только боялся! Я влез по макушку в дерьмо! Теперь мы друг друга… по запаху… Знаешь? У нас с ними запах-то общий… Вот штука!

– Алеша, не надо. – Дина положила руку на горло, как тогда, в ресторане.

– Ты вспомни меня год назад, – продолжал он. – Вернее, не год – полтора. Каким я тогда был? Уверенным, помнишь? «Машину к подъезду! Гони на Лубянку!» Так чем же я лучше? Я сам – механизм. Кого ты во мне полюбила? Я думал, что все рассчитал. Лишь бы вырваться! Уеду на Север, и там не найдут. Исчезну, и всё. А мне – Мясоедова вместо консервов! «Вот вам наш проверенный старый сотрудник! Любите и жалуйте!» Всё! Песня спета. Уж этот бы сразу прикончил, ручаюсь. Пришлось мне вернуться. В поезде ехал, трясся. Только о том и думал, как с меня кожу будут сдирать, с живого. А тут новый ребус: живите, дышите, но мы вам – конвой у дверей, а в спальню вам – Дину Иванну! – Он блеснул набухшими глазами. – Ведь я же просил: уезжай, пока можно! Зачем ты осталась? Романс не допела?

Дина всхлипнула и хотела возразить, но он перебил ее:

– Прости. Я тебе это уже сто раз говорил. Никак не могу успокоиться. Осталась – так, значит, осталась. Не слушай меня. По гроб жизни тебе обязан и за любовь твою, и за то, что сразу правду сказала. И вышло, что ты-то сильнее меня, честнее, во всяком уж случае. Но даже и это напрасно, ненужно.

Барченко потер лоб.

– Теперь ты куда? – пробормотала Дина. – Теперь на Тибет?

– Честнее, – не отвечая на ее вопрос, повторил он. – Я тебя истерзал, бедную. Если ты даже из этой мясорубки живой выберешься, ведь ты все равно пропадешь. Сопьешься, к примеру. Бедовая больно. И слишком красива. А клоун твой этот… Его самого на коляске катать!

– Не надо о нем! – вспыхнула она, глядя на Барченко исподлобья.

– Не хочешь? Не буду… Ты очень бедовая, Дина. Тебе бы циркачкой! Ходить по канату… А как остальные ты просто не сможешь. Ты это-то хоть поняла?