Читать книгу "Душа человека. Революция надежды - Эрих Фромм"

К моим рассуждениям об обыденной хронической шизофрении, видимо, требуется короткое пояснение. Как и любое другое психотическое состояние, шизофрению необходимо определять не только под углом зрения психиатрии, но и с социальной точки зрения. Случай шизофрении, выходящий за определенные пределы, сочли бы болезнью в любом обществе, поскольку страдающие ею оказались бы не в состоянии функционировать ни при каких социальных условиях (если только шизофреник не возведен в ранг бога, шамана, святого, священника и т. д.). Но есть и обыденные хронические формы психозов, общие миллионам людей, которые не мешают им социально функционировать именно потому, что не выходят за определенные пределы. До тех пор пока они разделяют свою болезнь с миллионами других людей, у них поддерживается чувство удовлетворения от того, что они не одиноки; другими словами, они избегают чувства полной изоляции, столь характерного для законченного психоза. Напротив, они смотрят на себя как на нормальных людей, не утративших связи между сердцем и умом, как бывает у «сумасшедших». При всех обыденных формах психозов определение того, что такое болезнь, зависит от того, страдаете ли вы той же патологией или нет. Подобно тому как есть обыденная хроническая шизофрения, существуют также и обыденные хронические паранойя и депрессия. Есть много свидетельств того, что среди некоторых слоев населения, особенно в случае угрозы войны, параноидные элементы нарастают, но они не переживаются как патологические, поскольку общи всем[70].

Тенденция к возведению технического прогресса в высшую ценность связана не только с чрезмерным акцентом на интеллект, но, что особенно важно, с глубокой эмоциональной привязанностью ко всему механическому, неживому, изготовленному человеком. Пристрастие к неживому, которое в своей крайней форме оказывается пристрастием к смерти и распаду (некрофилия), в менее резкой форме ведет к безразличию по отношению к жизни вместо «благоговения перед жизнью». Приверженцы неживого – это люди, предпочитающие «закон и порядок» живой структуре, бюрократические методы – спонтанным, механические приспособления – живым существам, повторение – оригинальности, педантичность – плодовитости, накопление – отдаче. Они хотят контролировать жизнь, потому что боятся ее бесконтрольной самопроизвольности. Они скорее умертвят ее, чем подвергнут себя ее действию и сольются с окружающим миром. Они часто играют со смертью, потому что у них нет укорененности в жизни; их храбрость – это храбрость умереть, а символ предела их храбрости – русская рулетка[71]. Уровень несчастных случаев на автотранспорте и приготовления к термоядерной войне – свидетельства готовности играть со смертью. А кто бы в конце концов не предпочел эту возбуждающую игру скучной безжизненности «человека организации»?

Один из симптомов привязанности к чисто механическому – это растущая среди ученых и общественности популярность идеи о возможности сконструировать компьютер, который не будет отличаться от человека ни мышлением, ни чувствами, ни другими аспектами функционирования[72]. Мне кажется, основная проблема не в том, можно ли сконструировать подобный человек-компьютер, а скорее в том, почему эта идея становится столь популярной в такой исторический период, когда, казалось бы, нет ничего важнее, чем превратить существующего человека в более рациональное, гармоничное, миролюбивое существо. Поневоле возникает подозрение, что зачастую приверженность к идее человека-компьютера – это выражение бегства от жизни, от гуманистического переживания в область механического и чисто церебрального.

Что бы там ни было, возможность создать роботов, подобных человеку, принадлежит будущему. Однако настоящее уже демонстрирует нам людей, действующих как роботы. Когда большинство людей станут похожи на роботов, отпадет проблема делать роботов, подобных людям. Идея сходного с человеком компьютера – хороший пример выбора между очеловеченным и бесчеловечным использованием машин. Компьютер может послужить интенсификации жизни во многих отношениях. Но мысль о том, что он заменит человека и жизнь, – это выражение сегодняшней патологии.

Очарованность чисто механическим дополняется растущей популярностью концепций, подчеркивающих животную природу человека и инстинктивные корни его эмоций и поступков. Подобная инстинктивистская психология была у Фрейда, но значение понятия либидо второстепенно по сравнению с его фундаментальным открытием бессознательных процессов и в бодрствующем состоянии, и во сне. Наиболее популярные авторы недавнего прошлого, подчеркивавшие инстинктивную животную наследственность, такие как Конрад Лоренц («Об агрессии») или Десмонд Моррис («Голая обезьяна»), не предложили ничего нового или ценного, по сравнению с Фрейдом, во взгляде на специфическую проблему человека. Они потакают желанию многих людей считать, будто те детерминированы инстинктами, и тем самым камуфлировать подлинные человеческие проблемы, несущие тревогу[73]. Похоже, многие люди мечтают о том, чтобы соединить эмоции человекообразной обезьяны с мозгом, подобным компьютеру. Если бы эту мечту удалось осуществить, проблема человеческой свободы и ответственности, видимо, отпала бы. Чувства человека определялись бы инстинктами, разум – компьютером; человеку не пришлось бы давать ответы на вопросы, которые ставит перед ним его существование. Нравится кому-то эта мечта или нет, но осуществить ее невозможно: голая обезьяна с компьютерным мозгом перестала бы быть человеком, или, скорее, «он» перестал бы быть[74].