Читать книгу "Наполеон - Сергей Юрьевич Нечаев"

возобновилась еще и еще раз, выдавая нечто серого цвета. Император впал в отчаяние от того, что его желудок избавлялся от того, что он выпил; мои вопросы позволили мне узнать, что он носил яд в маленьком пакетике на шее со времен Малоярославца, не желая подвергаться риску попасть живым в руки врагов, а доза была такова, как его уверили, что могла убить двух человек»[184].

Наполеон сказал:

– Как тяжело умирать в своей постели, в то время как так легко распрощаться с жизнью на войне…

Потом появился доктор Александр-Урбэн Иван, и Наполеон попросил его:

– Доктор, дайте мне другую более сильную дозу, чтобы то, что я принял, завершило свое действие. Это ваш долг, это именно та услуга, которую должны оказать мне те, кто ко мне привязан.

Доктор стал возражать, говоря, что он не убийца, что он находится здесь для того, чтобы лечить, чтобы вернуть его к жизни, и что он никогда не сделает ничего противного своим принципам, что он уже говорил об этом раньше…

Коленкур свидетельствует: «Мы все были поражены и подавлены; все молча смотрели друг на друга, каждый чувствовал, что смерть отступала перед императором, и никто не отвечал на его настойчивые требования. Рвота повторилась еще раз; позвали камердинера Констана. Господин граф де Тюренн вошел вместе с ним. Император повторил господину Ивану свою просьбу. Тот сказал, что лучше уйдет вообще, чем будет выслушивать подобные предложения. После этого он действительно вышел и больше не появлялся»[185].

По свидетельству Коленкура, император очень страдал. «Он то успокаивался, то возбуждался, его лицо было глубоко искажено, можно сказать, на нем не было лица». Потом Наполеон спросил, знают ли во дворце о том, что произошло. По словам Коленкура, «он был в отчаянии от того, что его сильный организм переборол смерть, бывшую ему столь желанной»[186].

* * *

Камердинер Наполеона Констан Вери, более известный просто как Констан, в своих «Мемуарах», опубликованных в 1830 году, написал:

«Я заранее прошу читателей обратить самое серьезное внимание на событие, о котором я сейчас начну рассказывать. Теперь я выступаю в роли историка, поскольку я описываю запечатленные в моей памяти мучительные воспоминания о почти трагическом событии в карьере императора; о событии, ставшем предметом бесчисленных споров, хотя все они неизбежно основывались лишь на одних догадках, ибо только мне одному были известны все печальные подробности этого события.

Я имею в виду отравление императора в Фонтенбло. Я полагаю, что не нуждаюсь в том, чтобы доказывать свою безупречную правдивость; я придаю слишком большое значение раскрытию подробностей этого события, чтобы позволить себе упустить или добавить малейшее обстоятельство, которое бы нанесло ущерб чистейшей правде. Поэтому я буду излагать события именно так, как они происходили, именно так, как видел их я сам, и, наконец, так, как моя память неизгладимо запечатлела в моем сознании все тягостные детали случившегося»[187].

После такого ко многому обязывающего вступления удивительной выглядит следующая фраза Констана: называя дату 11 апреля, он, без сомнения, ошибается, то есть с самого начала ставит под сомнение «свою безупречную правдивость».

«11 апреля я, как обычно, раздел императора перед сном, думаю, что даже немного раньше обычного времени, ибо, если мне не изменяет память, еще не было половины одиннадцатого вечера. Когда он улегся спать, мне показалось, что он выглядел лучше, чем в течение дня, и почти так же, как и в предыдущие вечера. Я ложился спать в комнате, располагавшейся над спальней императора, с которой она сообщалась посредством потайной лестницы. Последнее время я спал, не раздеваясь, чтобы поскорее быть у императора, если бы он позвал меня. Я уже крепко спал, когда вдруг в полночь меня разбудил господин Пелар, дежуривший в ту ночь. Он сказал, что император требует меня, и, открыв глаза, я увидел на его лице выражение тревоги, которое меня поразило. Я вскочил с кровати и стал быстро спускаться по лестнице, а господин Пелар продолжал говорить: “Император что-то размешал в стакане и выпил это”.

Я вошел в комнату Его Величества, охваченный неописуемым волнением. Император лежал, а когда я приблизился к его кровати, я увидел на полу перед камином мешочек из кожи и шелка… Это был тот самый мешочек, который он носил на шее со времен Испанской кампании и который я так тщательно хранил в течение всех последующих кампаний. Ах! Если бы я мог знать, что в нем содержится! В эту фатальную минуту ужасная правда вдруг дошла до меня!»[188]

Далее Констан Вери рассказывает:

«Я не сводил глаз с императорского лица и заметил, насколько слезы позволяли мне видеть, что оно исказилось конвульсиями, что было симптомом кризиса; это страшно испугало меня, но, к счастью, спазм вызвал у него первый приступ рвоты, который меня несколько обнадежил. Император, испытывая физические и душевные страдания, не потерял хладнокровия и после первого приступа рвоты сказал мне: “Констан, позовите Коленкура и Ивана”.

Я приоткрыл дверь, чтобы передать этот приказ господину Пелару, не выходя из комнаты императора. Вернувшись к его кровати, я стал упрашивать его, умолять принять облегчающую микстуру; все мои усилия были напрасными, он отклонял все мои настоятельные просьбы, так сильно было, даже в присутствии самой смерти, его желание умереть.

Несмотря на упрямые отказы императора, я все же продолжал упрашивать его, когда в комнату вошли Коленкур и Иван <…> Господин Иван подошел к императору, и тот спросил: “Вы думаете, что доза достаточно сильна?” Эти слова оказались для господина Ивана полной загадкой, ибо он и не знал о существовании мешочка, во всяком случае, насколько это известно мне, и он ответил: “Я не понимаю, что Ваше Величество имеет в виду”. На это император не ответил ничего»[189].

Потом Наполеон выпил приготовленный для него чай, и рвота прекратилась. Вскоре после этого император успокоился и заснул. Коленкур и доктор Иван, как утверждает Констан Вери, «неслышно вышли», а он сам «остался в комнате один, ожидая, когда он проснется».

* * *

Сравним показания этих двух очевидцев. Коленкур пишет, что находился рядом с Наполеоном в эти драматические часы, а камердинера Констана позвали лишь под конец, когда прошли приступы рвоты, и смерть, угрожавшая императору, отступила. Констан утверждает обратное: он находился рядом с Наполеоном, а лишь потом император попросил его позвать Коленкура и доктора Ивана. С этим все понятно, каждый хочет лишний раз погреться в лучах чужой славы, пусть даже при таких не самых приятных обстоятельствах. Все люди честолюбивы, а