Читать книгу "Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта - Борис Николаевич Александровский"

большинстве вышеуказанного возраста.

На это были свои причины.

Первая и главная та, что вся послереволюционная эмиграция была по преимуществу мужской эмиграцией.

В первые годы после того, как были разбиты и выброшены за пределы России остатки белых армий Деникина, Врангеля, Миллера и других белых «вождей», соотношение мужчин к женщинам и девушкам во всех точках расселения этих контингентов выражалось приблизительно числами 30:1.

В дальнейшем, когда к десяткам тысяч этих выброшенных за пределы Советской России контингентов и к такому же количеству русских военнопленных Первой мировой войны, застрявших за рубежом, присоединились так называемые «гражданские беженцы», это соотношение несколько изменилось в пользу женщин. В Париже и французской провинции, равно как и в Балканских странах, Чехословакии, Бельгии, государствах Северной и Южной Америки, его можно было выразить числами 10:1.

Таким или приблизительно таким оно и осталось во все последующие годы в «русском Париже» – городе рабочих, шоферов, маляров, официантов, балалаечников, ночных сторожей. Не нужно было прибегать к статистике, чтобы убедиться в этом, побывав в самых разнообразных местах сборища русских эмигрантов и эмигранток: на церковном дворе, на благотворительном балу, в приемной поликлиники, в русской лавке, в «обжорке», на репетиции спектакля, на лекции Народного университета, на панихиде по «вождям», в паспортном отделе парижской префектуры полиции и т. д.

В 1920-х годах возраст парижских эмигрантов-мужчин был преимущественно молодой – от 20 до 39 лет. Это и понятно, если принять во внимание вышесказанное об очутившихся за границей военных контингентах. Таким образом, было в нем обилие женихов и почти полное отсутствие невест.

– А уроженки данной страны, куда занесло эмигранта ветром, разве не невесты? – спросит удивленный читатель (и, конечно, еще более удивленная читательница).

Нет, как правило, не невесты! Такое положение ни с какой стороны не зависело от «женихов», а причина этому явлению все та же: многоступенчатая социальная лестница капиталистического общества, о которой советский читатель имеет очень смутное представление.

Молодой человек из «русского Парижа», почти всегда имевший высшее, или среднее, или специальное образование, полученное им в России, никогда и ни при каких обстоятельствах не мог попасть в общество французских молодых людей и девушек равного с ним умственного развития и образования.

Почему? Потому что сам он, как правило, занимал последнюю, низшую ступень социальной лестницы. Двери всех домов, расположенных на следующей и других, более высоких ступенях этой лестницы, были наглухо для него закрыты. На других ступенях ему делать нечего. Его образование, ум, развитие и таланты не имеют никакого веса в окружающей его жизни, если только они не сопровождаются материальным благополучием. Этого благополучия у рабочего, маляра и ночного сторожа «русского Парижа» не было, нет и быть не может.

Но не только разница в социальном положении обеих сторон была неодолимым препятствием для смешанных русско-французских браков. Не меньшее значение имела и та стена взаимного непонимания и отчуждения, которая существовала между миром французским и миром русско-эмигрантским. Какие в этих условиях могли быть возможности для смешанного брака у беспаспортного, бесправного, часто безработного эмигранта, находящегося в состоянии полунищеты или полной нищеты?

Взаимное непонимание двух миров – французского и русского – давало себя знать особенно в вопросах брака.

Замечу при этом, что если во Франции смешанные браки были в описываемые времена очень редки, то в некоторых других странах русского зарубежного рассеяния они встречались несколько чаще.

Так, в Болгарии и Югославии, где процент «вышедших в люди» русских эмигрантов был значительно выше, чем во Франции, и процент смешанных браков, в свою очередь, был выше.

Итак, браки русских эмигрантов во Франции были почти исключительно эмигрантскими. Но одна русская «невеста» приходилась, как было сказано, на десять русских «женихов». Отсюда почти поголовное мужское безбрачие, для многих – на всю жизнь. Ужасающие материальные условия, в которых жила русская эмиграция во Франции, наложили на эти немногие эмигрантские браки свою печать: как правило, значительная их часть была непрочна и недолговечна. И другое следствие тех же условий: в значительной части они были бездетными.

Повседневная тяжелая борьба за существование, вечная нужда, бесправие, моральные унижения – все это было благоприятной почвой для возникновения взаимного раздражения, несогласий, семейных споров и ссор.

Обычным результатом был полный и окончательный разрыв. Явление это было настолько частым, что при встрече после долгой разлуки двух приятелей или приятельниц каждый или каждая из них после обычных банальных приветствий и вопросов с некоторой опаской подходили к расспросу о семейных делах, зная, что в семидесяти или восьмидесяти процентах случаев он или она получит стандартный ответ:

– А я с ним (или с нею) больше не живу… Не сошлись характерами… Порвали окончательно…

При этом инициатива разрыва почти всегда исходила от женской стороны брачной пары. Едва ли это могло быть иначе при тех условиях.

Вынужденная бездетность, отсутствие семейного очага, своя собственная изнурительная работа, часто безработица мужа, вечная бедность, а то и нищета, убогая мансарда под крышей восьмиэтажного дома, отсутствие перспектив – все это тяжелым бременем ложилось на плечи женщины и толкало ее на поиски какой-то лучшей, с ее точки зрения, жизни. Она уходила к кому-то другому, кто был более приспособлен к борьбе за существование и кто, как ей казалось, мог бы скрасить ее дни и дать ей возможность хоть одним глазом заглянуть в «стан ликующих» и хоть на один момент стать его участницей.

Она несравненно более болезненно, чем мужчина, переносила сознание того, что принадлежит к категории выброшенных за борт жизни людей, и более мучительно, чем он, переживала сознание своей бедности и неустроенности среди умопомрачительной роскоши и богатства ликующей части Парижа с его лимузинами, золотом, бриллиантами, шелками, бархатом, нарядами, мехами, парфюмерией.

Но проходил месяц, два, три, полгода. «Другой» не представлял исключения из общего правила. Переменить условия ее жизни и он не мог. Новые столкновения, новые ссоры, новый разлад. И снова то же, что уже было, – разрыв. А за разрывом удвоенное разочарование в жизни и полное, беспросветное отчаяние…

Я уже упоминал, что подавляющее большинство эмигрантских браков было вынужденно бездетным. Отсюда следствие: «своего» пополнения эмиграция не имела.

Иностранцу, впервые попавшему в 1930-х или 1940-х годах в любое место русского сборища, прежде всего бросалось в глаза отсутствие на нем молодежи. Молодежи в эмиграции было в процентном отношении действительно очень мало. Необходимо при этом отметить, что к детям, подросткам, юношам и девушкам, родившимся во Франции или выехавшим из России в младенческом возрасте вместе с родителями, название «русские» неприложимо. «Русского» в них было только то, что большинство из них довольно бойко говорило по-русски, слыша дома из уст