Читать книгу "Чувство реальности. Книга 1 - Полина Дашкова"

В 1986-м лечение простой советской сироты в странах ЗападнойЕвропы было, правда, делом невозможным.

– Ну хорошо. Если не во Францию, то в Финляндию, – подалаголос другая участница делегации, детский травматолог из Хельсинскогогосударственного госпиталя.

– А что, правда, в Финляндию можно попробовать! –обрадовалась молоденькая переводчица, которая сопровождала делегацию и успелапроникнуться сочувствием к тринадцатилетней сироте Маше Григорьевой.

На оформление документов ушло больше двух месяцев. Сколькоденег ушло на взятки всяким чиновникам в РОНО, Минздраве и прочих учреждениях,известно только трем людям: Всеволоду Сергеевичу Кумарину, Андрею ЕвгеньевичуГригорьеву и Уилльяму Макмерфи. Первый выяснял, кому и сколько давать, второйснимал необходимые суммы со своего счета, третий взял на себя посредничество впереводе этих сумм на личные счета членов международной благотворительнойорганизации.

Через много лет, ужиная с отцом в ресторане “Русскийсамовар” на Манхэттене, в очередной раз погружаясь в воспоминания о перелете изМосквы в Хельсинки, из Хельсинки в Нью-Йорк, Маша спросила Андрея Евгеньевича:

– Папа, скажи честно, сколько тебе это стоило?

– Не твое дело! – сердито ответил Григорьев. – Лучше объяснимне наконец, какого черта ты выпрыгнула из окна третьего этажа?

В тот вечер они праздновали Машин день рождения. Ейисполнилось двадцать семь. Она давно рассказала отцу все. Холодная комната сплакатами, метель, ночная рубашка, сыгравшая роль парашюта, ветки яблони впушистом снегу, обе Франкенштейнихи с крысами на головах, добрый доктор,который сообщил о гибели мамы, аминазин, синяя, вспухшая, как подушка, рука.Все это было переговорено, пережито заново, уже вместе, пережевано, оплакано,осмеяно, забыто. И только про лысого она рассказать не могла. Казалось, еслипроизнести вслух фразу “он сунул свою лапу мне под рубашку”, на коже, в техместах, где побывала эта лапа, проступят пятна, вонючие, зудящие, неизлечимые.

– Ну, давай, колись, наконец, – подбадривал папа, – хватитмне голову морочить, я тебя слишком хорошо знаю и не могу поверить, будто тысиганула в окошко, чтобы что-то доказать этой дуре Франкенштейн.

В ресторане “Русский самовар” взрослая Маша Григорьева,доктор психологии, офицер ЦРУ, впервые решилась заговорить о лысом, которыйпытался изнасиловать ее, тринадцатилетнюю. Она не заметила, что перешла срусского на английский. Так было проще формулировать. Когда она закончила, отецлегонько хлопнул ладонью по столу и произнес:

– Да, именно что-то в этом роде я и предполагал. Забудь обэтом. Ты взрослый, сильный человек. Надеюсь, сейчас ты понимаешь, какая этоерунда? В итоге ничего не случилось, верно? Ты ускользнула, он остался вдураках.

…“Вот и успокойся! – повторяла Маша, бредя под дождем поБольшой Грузинской к подземному переходу и пытаясь приспособить пакет то насогнутом локте правой руки, чтобы не оттягивало кисть, то взять оба в левуюруку, – лучше подумай, что надо от тебя Стивену Ловуду, зачем он так упорноприглашает тебя в ресторан? Кто здесь за ним открыто, нагло следит, шантажируетего, и почему он, дипломат, помощник атташе, не может с этим справиться?"

В подземном переходе через Тверскую так же, как пятнадцатьлет назад, воняло мочой. Дрожал мертвенный люминесцентный свет. Прислонившись кстене, стоял высокий плечистый нищий, одетый в длинную, подпоясанную веревкоймонашескую рясу. Пегая густая борода торчала, как веник, длинные волосызакрывали лицо, ярко белела круглая плешь на макушке. На груди висел фанерныйящик с приклеенным бумажным ликом Иверской Божьей матери.

– Подайте на ремонт храма Божьего, – затянул он громкимзвучным голосом, увидев Машу.

Кроме них двоих, никого в переходе не было. Маша при всемжелании не могла ему подать, обе руки заняты, и неизвестно, остались ли вмаленькой сумке какие-нибудь центы. Да и зачем ему центы?

– Девушка, а девушка, ты бы рублик бросила, а? Совесть естьу тебя? На святое дело жалеешь? – сказал он громко и грозно, когда онаприблизилась. – Да ты глухая, что ли?

. Маша скользнула взглядом по испитому нестарому лицу,встретилась с тяжелыми опухшими глазами, прибавила шаг, но тут ручка одного изпакетов лопнула. Перехватив второй пакет на локоть, Маша успела придержатьлопнувший, но из него все-таки вывалились на грязный пол перехода упаковкайогуртов и бутылка воды.

– Вот, тебя Бог наказал! – злорадно заявил нищий. – Дай хотябы пожрать чего-нибудь, если денег жалко и выпить нет, тебе же тащить будетлегче.

Маша кое-как связала порванную ручку, достала из пакетаупаковку мягкого сыра и пачку галет.

– Возьмите.

– Спаси Господи, – снисходительно кивнул нищий. – Лучше бы,конечно, колбаски или там ветчины, ну да ладно. Слушай, а выпить точно нет?

– Ну вы и нахал, дяденька, – засмеялась Маша.

– На том стоим, – улыбнулся нищий, показывая весь свойщербатый черный рот.

На ступеньке валялась банановая корка, Маша поскользнулась иедва не упала. Правая рука ныла нестерпимо. Прошла вечность, прежде чем Маша оказаласьв Пыхово-Церковном переулке. Мокрая насквозь, с тяжеленными пакетами, онастояла у подъезда и тихо всхлипывала, сама не понимая, плачет или смеется.Лампочка не горела, и разобрать нацарапанные цифры в темноте не удавалось.Ловуд так и не нашел код в своей записной книжке. А спросить она забыла.

В подъезд ее впустила хихикающая компания подростков.Оказавшись в красной мрачной конуре, она быстро переоделась во все сухое,включила холодильник, разложила продукты, поставила чайник, отправилась в ванную,чтобы повесить шторку. Но вешать оказалось некуда. Ни палки, ни струны, ничего.

Напоследок ее ждал еще один сюрприз. Не раскладываласьтахта. Под квадратными поролоновыми подушками скрывалась сложная, ржаваяконструкция с рычагами и пружинами, придуманная явно нездоровым человеком.Белье, подушка и одеяло оказались внутри тахты, в занозистом выдвижном ящике,который не выдвигался. Маша провозилась минут двадцать, наконец улеглась.

Белье было влажным, подушка напоминала комок сырого теста,одеяло кололось сквозь ветхий пододеяльник. Постель пахла плесенью инафталином.

– Это был плохой день, – пробормотала она, дрожа от озноба иусталости, – очень плохой и очень долгий день. Но он кончился. Спасибо ему заэто.

* * *

До выхода Евгения Николаевича Рязанцева в прямой эфироставалось десять минут. Все они были отданы рекламному блоку. Марина и еевежливый приятель отужинали и закрылись в комнате. Сквозь тонкую стенкуслышалось их нежное воркование, Марина все время хихикала, приятель, вероятно,шутил шепотом. Когда раздался выразительный скрип старой деревянной тахты,бывшей супружеской постели, Саня опять увеличил звук, но от рекламы тошнило, онрешил ждать Рязанцева на другом канале и остановил свой выбор на каком-то свирепомбоевике перестроенных времен. В телевизоре орали и стреляли. Это звучаловсе-таки приятней, чем рекламные трели, и надежно заглушало ритмичный скриптахты за стенкой.