Читать книгу "Неизбирательное сродство - Игорь Вишневецкий"

Петербург перегружен до такой степени, что масса приезжего народа ночует под открытым небом — в парках, садах и скверах.

Продовольственное положение города очень тяжёлое… Петербург имеет вид вооружённого лагеря. Мобилизованы даже женщины и дети. Оружие роздано людям, даже никогда его в жизни не носившим. Город находится под обстрелом дальнобойных орудий тяжёлой германской артиллерии, подвезённых на платформах по железной дороге Ревель — Петербург. Единственная железная дорога, связывавшая ещё до недавнего времени Петербург с остальной Россией — Вологодская, разбита германской авиацией и загромождена разрушенными составами. Гул артиллерийских выстрелов, германских орудий, направленных исключительно на военные объекты, отчётливо слышен в городе. Многие жители стараются выбраться из Петербурга, но безуспешно. В окрестностях города к германским войскам попала группа детей и взрослых, пробивавшихся из Петербурга. Германцы, накормив беженцев, отпустили и детей и взрослых, и они, вернувшись в Петербург, рассказали о том тёплом и сердечном приёме, какой оказали им немцы, и своими рассказами содействовали укреплению в населении Петербурга антисоветских настроений…

Скованный серо-стальным кольцом германских войск, советский Ленинград падёт и, сбросив с себя послед — ние оковы 24-летнего коммунистического тиранства, возродится вновь для светлой, счастливой и мирной жизни под своим славным историческим именем — Санкт-Петербург!

Трудящиеся всех стран, объединяйтесь для борьбы с большевизмом!

IV

Тетрадь Глеба (продолжение):

«9–14 октября 1941 г. Дни непрестанных налётов и начало Покрова.

Необходимо, пока в ясном уме и сознании, записать это — хотя бы так, скелетом слышимого, словесным наброском, отмечая всё то, что потом, если позволят обстоятельства, обрастёт звуковым мясом, не задерживаясь на зияньях.

Форма — вариации, причём двойные: pro и contra, ослепительный свет и неверные сумерки, Альфа и Омега, если хотите (никаких намёков).

Две темы.

Соло литавр — введением в славословие. Тема первая: у рояля, даже у двух роялей, зияющих широко распахнутыми крышками, демонстрируя струнно-рёберную внутренность телесной души (а душа музыки именно телесна, хотя и рвётся в стихийно-числовое), её кровоточащее. Тема идёт неуклонно-возрастающе, в контрапункте с линией колоколов. Как строфа — когда записать словесно, то получится:

И вторая тема — анти, ритмом у густой виолончели в диалоге с альтом, на бледном контрабасовом подмалёвке — снова превращаю в слова:

покуда воздушным — скользя — изливается змеем в удар как дерево пламени ищет корнями испить дыхание жизни надежд дуновение где в момент проясняется взгляд сквозь накат атмосфер (стало быть:

А теперь вариация первая на первую тему, если продолжать заполнение ритма словами, звучащая примерно так:

Солнцем залитый ярким рваными дырами расцветаешь в дымах крышами, шпилями в оба лёгких реки льдом не стесняемой дышишь ровно свистишь под литавры разрывов —

(обойдёмся на этот раз без схемы, всё ясно и так, и быстро и начерно вариация на вторую тему):

дрожаньем листвы и очерком лоз дымовых обвивших дыхание что крепчает в последней борьбе под шквал огнеградин ты дерево или пожар

Вариация II (темы первая и вторая) —

в этом солнце дневном блещущем ярко растопляющем снег смертную изморось или пот на челе выпарив жаром ты готовишься встать в тень того, кто словно ожившее кровеносное дерево несокрушим чья медная длань простирается выше холодной реки дыхание жизни дыхание смерти в огромных его глазах поглотивших громовый просве́рк атмосфер

Вариация III (на первую тему) —

в солнце жизни влитой нет, скорей виноград загнутый лозами смертной бури побег виски обвиваешь всаднику высящемуся горою —

Дифирамб! Получается самый настоящий дифирамб!»

Глава вторая. Вера

V

«…Amo, et cupio, et te solum diligo, et, sine te jam vivere nequeo; et caetera quis mulieres et alios inducunt, et suas testantur affectiones»[27] — почему-то эта ироничная фраза из Апулеевых «Метаморфоз» крепко засела в мозгу Глеба. Не то чтобы он в некоторые моменты жизни чувствовал себя Луцием, превратившимся в осла (хотя и это было), просто сила Вериной любви, выражаемой действенно и словесно, перехлёстывала через край понимания, заставляла его сомневаться в реальности переживаемого, где их счастье нерасторжимо сплелось с общим несчастьем.

«Так не бывает», — сказал бы на его месте много кто. «Это незаслуженно», — говорил себе Глеб. Он словно забывал, что происходившее было выстрадано годами ошибок и срывов, множеством неверных шагов.

Глеб, как и всякий по-настоящему счастливый человек, не понимал, внутри какого предельного, редко переживаемого с такой полнотой, состояния он находился. Вокруг были возрастающее разрушение, война, всё большая неопределённость будущего. Внутри — напряжение жизни и её смыслов. Прежнее казалось тенью, вдруг отпавшей, и теперь Глеб, словно бы выздоровевший, шёл в свиристящем и залитом светом, не по-осеннему и не по-городски бестенном солнечном пространстве, охваченном качаемыми — нет, не бомбовыми ударами и артобстрелом, а резким балтийским ветром — деревьями, и октябрьский ветер пел полногрудым дыханием вздымавшей в нём лучшее весны.