Читать книгу "Неизбирательное сродство - Игорь Вишневецкий"

Духота эти дни вперемежку с налётами. Невозможность уснуть — хоть ложись себе в парке. Мало проку от бомбо- и газоубежищ: неглубоко их рыли. А по паркам покуда не бьют — у немцев хороший наводчик. Нынче облачно. В небе на западе — пересверки огня (это наши зенитки в Кронштадте). Там решительный бой и страшнейший налёт. Отдаётся зарницами в окнах домов и трамваев и экранным мерцанием воздуха. В голове — наслоенья звучаний. Странно, столько молчало и на́ тебе — прорывается в контрапункте беды прежде изумленья и ужаса.

* * *

Вера звонила. Это безумие: она ещё в городе. Говорит, что Георгия, хоть и не подлежит призыву, по его же желанью обрядили в балтфлотскую форму (слава Богу, не ополченскую — там-то верная смерть в мясорубке), что уже не сегодня-завтра на казарменном положении как переводчик по радиоперехвату. Ну, а я-то тоже хорош: стыдно, если причиной всему.

19 сентября.

Вспоротыми кишками всплыли аэростаты. Иногда кажется, что город, в конвульсиях от ранений, защищается, говоря врагу: «Ну, приди же и сам захлебнись тем, что ты создал, — кровавым месивом».

Холод, ветрено, пробегают серые облака. Сколько раз нас бомбили — сосчитать невозможно. Точно каждые два часа: в восемь, в десять, в двенадцать. Самый страшный налёт был в четыре. Прекратилось лишь за полночь. Вдоль по Двадцать пятого октября в лужах трупы и сверху — давящее серое небо.

Марк, вернувшийся с передовой, рассказывал, что когда перед ними жахнуло по полуторке (в ней ехала киногруппа), и увидел разломанные тела с белой костью рёбер и ног, торчащей из мяса, то испытал возбуждение. —

Смерть, жратва, вожделение слиты в нас, я сказал бы, в оргийный восторг, для которого прежние, стройные, милые звуки, что связались в мозгу с многолетней работой в милом Зубовском институте искусств, ни к чему. Вот теперь наступает Искусство!

Шёл, глядя на трупы в лужах, и, как Марк, уже не стыдясь, испытал огромное возбуждение. Звуки шли двумя мощными линиями, прерываясь на выклики-утверждения. Певца и хора? Может быть, что певца и хора. Посадил на трамвай Веру — перед самым вечерним налётом. Она добралась, всё в порядке. Вера! Что же случится с Верой!

II

Из дневника Веры Беклемишевой (урождённой Орлик):

«Решение бесповоротное: оставаться.

И дело не в том, что Глеб признался, что будет здесь до последнего, не бросит бумаг и библиотеки — всё это поводы. Кому они будут нужны, эти бумаги через месяц-другой, разве что на растопку. Если ужас не кончится раньше зимы. Пусть там и автографы Кавоса с Верстовским и ещё Савроматова (ого!) — несколько пачек писем последнего к Глебу, он мне их показывал: заносчивых, восхищённых, дерзких. И уж точно дело не в том, что Глеб признался, что, будучи не подлежащим (покуда) призыву, хочет увидеть „вблизи сцепку с псевдоарийским волком, с мороком, легшим на сердце Европы, которой“ — тут ты несколько раз повторил — „всё равно конец“, и ещё что-то там из Риг-Вед в переводе какого-то Мюллера (не читала, Бог миловал). Красиво, конечно. Говорил, что в нём пробуждается музыка, что как никогда остро, почти по-животному хочется сочинять, спишь — и слышишь созвучья. Шли по Невскому — трупы, выбоины от бомб, испуганные милиционеры, один совсем растерянный на углу Лиговки и смотрит по-детски в сторону — а в голове, говорит мне Глеб, контрапункт вариаций. Я остаюсь здесь не из-за каких-то твоих вариаций.

У Толстого Пьер тоже хотел в брошенной Наполеону под ноги Москве (неужели сдадут Петербург?) прекратить несчастие всей Европы. В конце концов, это личное дело профессора Г. В. Альфы — что за претенциозная бурсацкая фамилия; а ещё говорил: мол, от Альфани! — сотрудника какого-то там института. Что хотите, Глеб Владимирович, то и прекращайте силой вашего понимания. Или звучащей вам музыки, которую вы стеснялись писать всю жизнь. Что ж, теперь война, теперь стыдно стесняться.

Глеб, знай, я остаюсь совсем не потому, что хочется разделить твоё и всеобщее безумье — да, война, радостная и твоему мужскому сердцу, для меня только ужас, — не потому даже, что мне бесконечно тяжело перед Георгием, плакавшим, когда он увидал на моей спине содранный треугольник, шрам от нашей неловкой любви на полу твоей старой и драной квартиры, между роялем и шкафом, а я-то ему лепетала про прожжённую блузку — мол, свечой у подруги (какие тут свечи при всеобщем давно электричестве!) — и даже специально к приходу домой блузку свечой выжигала. Сзади, ближе к os sacrum. Помнишь эту прожжённую мною любимую чёрную блузку? Глеб, милый, я остаюсь не от стыда, не от любви, а вот почему.

Ещё до того, как всё рухнуло, и мы в начале лета целовались в светлейшую ночь на засаженном бессонными липами Конногвардейском, под фейерверки поздних троллейбусов, а ты сказал, что впервые с такой рослой девушкой — Глеб, в нашем хохляцком роду все широкие, рослые, громкие, только я вот ещё и худая, — и попросил меня снять выходные туфли на высоких каблуках, чтобы быть вровень (ещё не привык, да и не привыкнешь, ибо я — почти что с тебя), а потом положил на плечо мне голову — всё помню, как будто сегодня, — и спокойно сказал: „А ещё ты родишь мне ребёнка“. — „Лучше двух“. — „Хорошо: мальчика и девочку“, — это было до нашей близости. Ну, так вот: теперь я беременна. Ты имеешь право думать всё, что захочешь, но я знаю — ребёнок твой. Или двойня. Если со мной что случится и всё то, что пишу, прочитает Георгий, он выдержит. Да, звучит жестоко, но выдержит — знаю. Если ты — никому не покажешь и виду. Похоронишь в себе. Лучше бы взвыл.

Глеб, я остаюсь, потому, что если ты сгинешь, мне ребёнка не выносить. Да и для чего? А так — есть надежда.

Я не буду пока тебе говорить ничего».

III

Оккупационная газета «Правда» от сентября 1941 г. (адрес редакции: г. Рига, проспект Свободы, д. 9):

ГЕРМАНСКАЯ АРМИЯ ПОД ПЕТЕРБУРГОМ

…Город переполнен беженцами из различных областей России, оказавшихся в районе военных действий…