Читать книгу "Три версии нас - Лора Барнетт"

Пневмония: какое странное слово. Все то время, пока она устраивала дела — искала Теда, связывалась с Идой, звонила домой в надежде услышать голос Якоба, упустив из виду, что его там быть не может, — это слово не отпускало Еву. Она видела его написанным мелом на доске и представляла себе бородатого профессора с указкой. «Обратите внимание на сочетание “пн”, непривычное для нашего уха, — от латинского “пнеумон”, что означает “легкое”». Легкие Мириам: уже много лет в них слышались хрипы; она носила с собой ингалятор и дышала через него во время приступов, покачивая головой, будто это всего лишь небольшое неудобство.

Тед немедленно возвращается домой с работы, обнимает Еву, гладит ее по голове. А она представляет себе легкие матери — вялые, бессильные, как сдувшиеся шарики.

После короткого спора решают, что Ева едет в Лондон одна. Сегодня четверг: Теду надо сдать два материала в субботний выпуск, а Саре — подготовиться к завтрашнему тесту по французскому языку.

— Приезжай в субботу, — твердо говорит Ева, захлопывая чемодан. — Я должна понять, в каком она состоянии.

Тед хмурится, глядя на нее с сомнением:

— Ну… если ты так хочешь, дорогая. Но я бы предпочел отправиться с тобой сегодня.

В поезде, идущем в Кале, так и не раскрыв биографию де Бовуар, Ева размышляет, почему настояла на том, что поедет одна. Тед мог отложить сдачу материалов или отправить их из Лондона, а Сара пропустила бы контрольную. Но она чувствовала инстинктивную потребность, причины которой были непонятны ей самой, поехать к матери без мужа и дочери.

Ева пытается вспомнить, когда в последний раз видела Мириам. Это было на Рождество — или, как добродушно окрестил его Тед, совместив названия христианского и еврейского праздников — Хануство. С тех пор как в их семью вошли Тед и Теа, жена Антона, у Эделстайнов стали подавать индейку, зажигать гирлянды и даже наряжать елку. Тогда все ужинали при свечах за обильно накрытым столом. Круглоглазая Ханна, дочь Антона и Теа, еще не умеющая говорить, издавала булькающие звуки, сидя на коленях у матери. Потом все по традиции переместились в музыкальную комнату. Якоб играл на скрипке грустные старые мелодии, созданные, казалось, вековой памятью еврейского народа. Сара, усевшись за рояль, исполнила «Гимнопедию» Сати, за которую получила диплом с отличием в шестом классе. Мириам слушала, устроившись в своем любимом кресле. Мама выглядела усталой — Ева и Теа даже настояли на том, что сегодня готовить будут они, — и немного задыхалась, но не больше, чем всегда, и внимательно следила за игрой внучки. Затем закрыла глаза и с легкой улыбкой откинула голову на изголовье кресла.

Сейчас Ева вспоминает: мать тогда отправилась спать очень рано, а в День подарков отказалась участвовать в традиционной прогулке по Хайгейтскому лесу.

— Вы идите, дорогие мои, — весело сказала она за завтраком, — а я с удовольствием проведу время с новыми книгами.

Якоб, как понимает теперь Ева, был встревожен.

— Твоя мама слишком много на себя берет, — сказал он ей, когда они шли рука об руку к лесу и немного отстали от остальных. — Поговори с ней, Ева. Убеди, что иногда надо и отдыхать.

Ева успокаивающе погладила отца по руке и ответила, что обязательно это сделает; но остаток дня прошел в готовке, уборке, наблюдении за совместными играми Сары и Ханны, и она забыла о своем обещании.

Сейчас, под мерный стук колес Еву охватывает сожаление — бесполезное, но неотвязное. Она все время задается вопросом: почему не добилась от матери ответа на вопрос, как та себя чувствует, не осталась с ней хотя бы на несколько недель, не убедила ее передохнуть? Но Ева знает: все это оказалось бы бесполезным. Мириам всегда делала то, что считала нужным, и принимала решения самостоятельно. А Ева не станет теперь ее осуждать, поскольку всегда восхищалась этими качествами в собственной матери.

В Кале она встает в очередь на паром. Здесь так же светло и ясно, как в Париже: воды пролива гладкие, словно темно-синее стекло, и переправа проходит спокойно. В Дувре Ева не сразу узнает брата. Он одет в дорогое пальто из верблюжьей шерсти и встречает ее на новой машине, обтекаемой формы и с низкой посадкой.

Брат и сестра обнимаются.

— Как она? — спрашивает Ева. Брат прочищает горло. Вблизи видно, что привычный лоск сошел с него: Антон бледен, под глазами заметны черные круги.

— Когда я уезжал, ей, кажется, немного полегчало.

По дороге в Лондон они говорят на другие темы: о Ханне, которая по-прежнему не спит ночами; о Теа; о Теде и Саре; о том, как Еве работается в университете. Она рассказывает брату про курс писательского мастерства, который сама же и придумала; про то, какую радость доставляют ей успехи отличников, и как приятно подтягивать отстающих. С удивлением слышит гордость в собственном голосе: преподавание не виделось ей чем-то серьезным, скорее это был способ заполнить пустоту, образовавшуюся после того, как прервались отношения с ее литературным агентом Джаспером. Нет, время от времени он присылает Еве чеки и интересуется, не пишет ли она что-нибудь; с Дафной, ее давней приятельницей и редактором, они также поддерживают связь. Но в недолгих дружеских разговорах по телефону и тот и другая старательно обходят молчанием факт, что новая книга Евы выглядит сейчас не более чем туманной перспективой. Сюжеты, когда-то казавшиеся ей такими животрепещущими, поблекли или совсем увяли. Ева утратила уверенность в себе. Просматривая наброски к третьей книге — это занятие давалось ей с трудом и с каждым абзацем доставляло все меньше удовольствия, — она ясно видела, как грубо слеплен сюжет. Наконец она призналась себе, что собственная жизнь ей интереснее, нежели судьба выдуманной героини.

Первое время Ева не понимала, что чувствует в связи с этим — разочарование или облегчение. Как-то за кофе она поделилась с Жозефиной наблюдением: когда не пишешь, возникает ощущение бесконечности времени. Через несколько дней Жозефина по телефону изложила ей свой план: Одри Миллс, ее давняя приятельница по одному женскому обществу, сейчас преподает английский в Американском университете в Париже и пытается найти для своих студентов наставника по литературе.

— Одри очень хочет с тобой встретиться, — сказала Жозефина тоном, не терпящим возражений. — Я договариваюсь?

На подъезде к Эшфорду Ева начинает дремать, убаюканная мягким урчанием двигателя. Ей снится, что она в их парижской квартире, поправляет одеяло на засыпающей Саре (в тринадцать лет та еще иногда позволяет матери такие нежности), приглушает свет лампы, стоящей на тумбочке у кровати, оставляет дверь полуоткрытой и идет в гостиную, чтобы посидеть и выпить с Тедом по бокалу вина. Но застает там не Теда, а Дэвида: он выглядит так же, как в день их свадьбы — светло-серый костюм, роза в петлице, безукоризненная прическа.

— Послушаем музыку, миссис Кац? — говорит Дэвид и делает шаг вперед, протягивая к ней руки. Но когда они начинают танцевать, Ева видит перед собой лицо другого человека — Джима Тейлора.

Машина останавливается, Ева просыпается и, растерянно моргая, смотрит на Антона.