Читать книгу "Елтышевы - Роман Сенчин"

Как она переживает долгие, пустые дни, о чем думает, ради чего вообще живет, кажется, никого не интересует. Да и без нее много в деревне таких же одиноких старух. Некоторые по возрасту вроде бы и не совсем старухи еще, но образ жизни у них старушечий. Сидят у калиток, смотрят перед собой, то ли вспоминают прошлое, то ли просто ждут конца.

Раз в месяц приходит почтальонка и выдает пенсию. Сумма постепенно повышается, правда, Валентину Викторовну это не радует. Да и цены в магазине растут. Ходит она за продуктами редко, покупает крупу, хлеб, консервы; продавщицы отмечают, что любит молочный шоколад. Огород ее почти весь зарос сорняком, лишь по ближнему к хозяйственным постройкам краю есть еще полоска картошки да две-три грядки. Муж Валентины Викторовны пережил младшего сына на полгода. Все перед смертью жаловался, что в голове гудит. «Знаешь, – говорил, – как ток в столбе. В детстве слушали…» Умер он в начале марта. Вышел как-то на крыльцо, постоял и рухнул на землю. Туда, куда упал год назад старший сын. Умер сразу… В город не возили, вскрытия не делали. С помощью управляющего похоронили на другой день. Без поминок.

Автомобиль Валентина Викторовна продала в ту же весну местному жителю, у которого тоже был «Москвич» и той же марки.

– Их выпускать-то перестали, – объяснил он причину покупки, – будет на запчасти. – Оттащил на буксире к себе.

В тот же вечер пришли к Валентине Викторовне ребята лет двадцати, потребовали пять тысяч (продала она машину за десять). Валентина Викторовна возмутилась.

– Ну, смотри, тетка, – сказали ребята, – останешься и без денежек, и без избы.

Пришлось отдать… Потом еще несколько раз, в день пенсии подходили, брали, но уже по мелочи – на бутылку.

Спирт Валентина Викторовна не продает – ей, кажется, ничего уже не надо. Если бы она могла, то умерла бы скорее. Но не может и продолжает жить…

В деревне стало получше с работой – приехали несколько таджиков и взяли в аренду заброшенные поля. Распахали, засадили картошкой. Для этого наняли местных. Потом наняли для окучивания и охраны. В августе – для копки. Платили неплохо. Правда, некоторых работников после нескольких дней рассчитывали – «ленивых не надо», те обижались, грозились устроить «черножопым». Но вроде больших неприятностей не было. Для большинства же работа на полях стала поистине спасением – впервые за многие годы получили приличные деньги на руки. Картошку таджики увезли к себе в Таджикистан. Там, говорят, она плохо растет, дорого стоит… На следующий год снова арендовали поля.

Но в целом деревня все та же – сонная, бедная, словно бы готовая вот-вот превратиться в горки трухи, исчезнуть, но каким-то чудом продолжающая существовать.

Клуб так и не достроили. Несколько раз пригоняли технику, привозили материалы, два-три дня кипела работа, а потом – снова тишина, и движущиеся тени по вечерам, ищущие, что бы унести полезного.

Позапрошлая зима выдалась особенно снежной, избы завалило в прямом смысле по самую крышу, движение по дороге то и дело прерывалось, приходилось расчищать снег грейдером.

Весну обещали дружной, и, боясь наводнения (по крайней мере, так объясняли), решено было спустить пруд. Кое-кто запротестовал, но вяло, зная заранее, что не послушают.

В середине марта, как только начало таять, разобрали плотину. И тут же на пруд устремились мужики, подростки и даже несколько женщин с ведрами, сачками, ломами. Одни сторожили рыбу ниже плотины, другие долбили лед над родниками – там он всегда был тонковатый, пытались достать добычу сачками, а то и просто руками. Эта не особенно удачная ловля продолжалась около месяца, а потом, когда открылась мелкая вода, устье речки Муранки, карасей и карпов стали таскать мешками. Ели, замораживали в холодильниках и ледниках, а в основном продавали.

Предлагали рыбу и Валентине Викторовне. В первый раз она отказалась, а потом ей намекнули: лучше купить, не обижать, мало ли что. На выпить-то надо. Она купила раз, потом еще…

К лету пруд наполнился до обычных своих берегов, но уже на следующий год стал зарастать водорослями, камышом. Рыбы почти не осталось – мужики ставили сети, попадало в них по паре карасиков, а на удочку вообще не клевало.

– Ниче-о, разведется, – говорили рыбаки, пустыми уходя домой, и сладковато-грустно вздыхали, вспоминая, видимо, прошлогодние мешки с бьющейся добычей.

Да, жизнь Валентины Викторовны казалась совсем пустой. Так оно со стороны и выглядело. Иногда к ней, сидящей возле калитки, подходили соседки, знакомые, подруги юности, пытались заговорить, скорее от скуки, чем из жалости, горевали о ее сыновьях и заодно, суховато, о муже, которого не любили. Несколько раз останавливалась вдова Харина, рыдающе шипела:

– Сиди-иш-шь? Сиди-сиди… Знаю, кто моего прибил там, в лесу. Зна-аю. И вот получили отплату. Радуйся теперь. Отлились мои слезы…

Валентина Викторовна не обращала внимания ни на сочувствие, ни на обвинения. Глядела невидяще перед собой.

Но в голове постоянно, особенно отчетливо по вечерам, когда пыталась заснуть, как пленка, прокручивалась жизнь. От самого раннего детства, когда играла в стеклышки вот здесь же, где сидит теперь, и до той осени, когда увидела лежащего с железным штырьком в груди Дениса. После это все стало не важно, все уже потеряло смысл и значение. И смерть мужа она встретила почти с завистью – он вот отмучился, а ей тянуть эту ненавистную лямку неизвестно еще сколько… Не знала, что так же завидовал недавно мертвым и Николай…

Она ждала смерть, призывала ее, но в то же время исправно делала себе уколы, сердилась, когда вовремя не приносили инсулин: добилась, чтобы лекарство доставляли на дом как одинокому инвалиду. Ругала себя за это, зло посмеивалась – «хо-очешь жить» – и все же продлевала эту ненужную теперь жизнь. И искала, искала в голове какие-то зацепки, просветы, которые вернули бы смысл быть ей на земле.

К невестке и внуку не ходила. Тяповых по-прежнему считала главными виновниками того, что Артем стал им чужим, что развалилась их семья; Родион же, хоть и внук, последний из рода Елтышевых (есть, наверное, где-то еще, но где, да и зачем они?), но… Не могла Валентина Викторовна сердцем принять, что он – их, что он – родной ей человечек.

И вновь мысленно повторяла то, что говорила и себе, и другим уже десятки раз: на Валентине этой пробы ставить негде, под всех парней в деревне ложилась, и вот захомутала свеженького, перепуганного потерей квартиры, переездом в темную избенку. А разве такая, заполучив мужа, остановится? Любой бывший хахалек в заулке встретит, подол ей задерет, и она нагнется… Да и сам Артем говорил, что давала повод в себе сомневаться, бегала куда-то, спать с ним отказывалась. Поэтому и рвал с ней, сюда возвращался, а потом опять…

Эх, Артем, Артем, и сам запутался, и их измотал, измучил. И пошло все кувырком, и нет больше семьи Елтышевых… Трех мужиков – и каких мужиков! – в один год…

Как-то от соседки, от какой именно, не запомнила, да и не заметила, Валентина Викторовна услышала, что умерла ее сватья. «Похороны завтра. Я посидела у гроба – не узнать, – журчал голос. – Высохла вся, прям тростинка. В момент сгорела. Что ж, рак…»