Читать книгу "1612. «Вставайте, люди Русские!» - Ирина Измайлова"

— Я теперь — православный христианин. И не могу говорить неправду, или Бог меня будет наказывать. А вообще-то я и раньше редко врал.

Алешка был очень похож на Михаила: не только глаза, но и светлые, крупно вьющиеся волосы, и тонкий разлет бровей, даже жесты и походка, — все было у них схожим, и это особенно нравилось Хельмуту.

— А батюшка мой сказывал, что ты еще и верхом ездишь всех скорее! — проговорил малыш, очень довольный похвалой своего учителя. — Меня научишь?

— Постараюсь. Только надо, чтобы ты немного подрос — пока что лошадь для тебя слишком велика. Но через год-два ты уже можешь стать хорошим наездником. Татары учат детей ездить куда раньше, но у них и лошади низкорослые, не то, что у нас. Я объясню, как научиться понимать, что чувствует лошадь и в какой миг она может сделать самое большое усилие, а в какой лучше от нее этого не требовать. Если ты будешь желать от лошади того же, чего она желает сама, ей будет нетрудно показать все, на что она способна. Беда в том, что всадник чаще всего просто мешает своему коню. И… Ого, а нам сейчас попадет. Мы опоздали к трапезе.

— Ничего! — со смехом проговорил Михаил, подходя и подхватывая подмышки завизжавшего от восторга Алешку. — Отец Авраамий сказал, что еды нам оставят. Матушка еще у настоятеля, и мы подождем ее — она хочет нас проводить. А этому молодцу не рано ли учиться стрелять, а, Хельмут?

— Чем раньше, тем лучше. Рука должна привыкнуть к оружию. Вернешься, увидишь — он будет уже неплохим стрелком, если станет каждый день этим заниматься.

— Батюшка, а ты сегодня уедешь, да? — сразу погрустнел Алешка. — А назад когда будешь?

Шейн крепко прижал к себе сына и серьезно, по-мужски заглянул ему в глаза:

— Летом, Алексей. Летом мы вернемся.

— А Хельмут тоже с тобой уедет?

— Конечно. Он тебе понравился, да?

— Да! А можно, чтоб вам остаться?

— Нет, сыне, нельзя. Сперва нам надобно ляхов с нашей земли всех повыгнать. А тогда можно будет снова всем вместе жить.

Спустя полчаса двое друзей закончили трапезу и собрались в путь. С ними отправился и швед Якоб Ольсен, накануне таким необычным образом «нанятый» ими на службу в ополчение. Михаил сказал, что не хочет неволить их нежданного помощника, и если у того к новой службе не лежит душа, то он может считать себя свободным. На это швед ответил со своей обычной рассудительностью:

— А какой мне резон теперь отказываться? Вернуться к полякам я никак не могу: и Гонсевский, и стража возле темницы видели меня с вами. А остаться без службы зимою, когда трудно куда-нибудь ехать и сложно найти другую службу — нет уж, благодарю покорно! Вам же нужны воины в ополчение, ну так чем я не подхожу?

Таким образом, вопрос был решен, и Якоба снарядили в путь, как и его новых товарищей.

И вот все трое подошли, провожаемые келарем и несколькими монахами, к своим готовым в путь лошадям.

Алёна Елисеевна, в распахнутой шубе, в соскользнувшем на плечи шерстяном платке, подошла, обняла сына, поцеловала, перекрестила. Не заплакала, как накануне, когда он со своими спутниками, бледный, измученный и полный горя, приехал к Троице. Да и тогда слезы лишь показались на ее глазах и высохли — сын был жив, и боль настрадавшегося материнского сердца приутихла. Вместе с Михаилом она пролила слезы потом, когда слушала его рассказ о кончине Владыки Гермогена. Но тогда плакали все — монастырская братия, настоятель, послушники. Все плакали, молились и клялись, что дела Гермогенова не оставят — теперь грамоты по все городам русским станут идти из Троицы, и в этих грамотах будут те же слова: не терпеть более захватчиков, гнать их со своей земли, гнать, покуда все не уйдут!

Благословив сына, который, медля сесть в седло, все еще ласково говорил что-то маленькому Алешке, Алёна отошла и стала напротив Хельмута, проверявшего подпругу своего коня. Без этого он никогда не садился в седло.

— Спасибо тебе! — тихо сказала женщина. — Вновь спасибо за моего Мишу.

— Я тоже могу благодарить тебя за твоего Мишу, боярыня! — отозвался Шнелль, рассматривая застежку подпруги куда более внимательно, чем это требовалось. — Он — лучший воин, какого мне доводилось встречать. И я счастлив, что буду служить с ним вместе.

— А я-то как счастлива, что рядом с ним такой друг будет! Мне теперь не так страшно. Вы, небось, и побратаетесь.

От этих слов немец почему-то вспыхнул. Однако тотчас справился с собой.

— Этого ему не велел делать Патриарх. Точнее, как у вас говорят, не благословил. А значит, мы будем просто друзьями. А ты бы хотела, чтоб я был его братом?

— Нет. Не знаю.

Теперь вспыхнула и залилась краской уже Алёна Елисеевна. Ее лицо, обрамленное тонким шелковым платком, сделалось от этого совсем молодым и еще более красивым. Хельмут смотрел и удивлялся: как он мог при первой их встрече подумать, что видывал женщин и красивее этой. Нет никого красивее! В целом мире нет! И нечего врать себе и притворяться: он ее любит.

— Послушай, боярыня! — он вдруг решился и сам удивился этому. — Может это не мое дело, но раз уж я сына твоего друг, то спрошу: неужто к тебе за столько лет никто не посватался? Ты же так хороша. И молодая еще. Что ж одна живешь? Может, полюбила бы кого-нибудь?

На ярких губах Алёны зацвела детская, доверчивая улыбка.

— Да я и любить-то, верно, не умею… Откуда бы уметь? Меня ж четырнадцати годов замуж выдали. И не думала я еще о любви, и не гадала, какая она. А после только Мишу и любила. Хотя муж у меня, Царство ему Небесное, был добрый, грех жаловаться. А ныне — ну какая я молодая? Сорок два годочка. Старуха!

— Это неправда! — вырвалось у него. Ты прекрасна. И если бы… если бы у меня по-прежнему было мое имя, имя, которое не стыдно предложить знатной женщине, я бы знал, что тебе сказать!

Бледность, мгновенно сменившая на лице боярыни яркий румянец, открыла Хельмуту куда больше, чем могли бы открыть любые слова. Сердце прыгнуло в его груди и заколотилось где-то возле горла.

— Я… Мы… Мы же с Мишей тоже все потеряли! — прошептала Алёна. — И наше имя, и все, что имели. Родня нас отвергла, а Мишу мертвым объявила. Раз так, то мы с тобой — ровня. И ты для нас не чужой. Как мне тебя звать-то? Данилушкой? Или, как прежде, Хельмутом?

— А как захочешь. Оба имени — мои, крещеные. А из твоих уст любое ласковым покажется. Алёна Елисеевна! Алёна… Даю тебе слово, что покуда я жив, буду рядом с Михаилом и жизнь положу, чтобы с ним никогда больше не случится беды. Веришь ли?

— Верю. И буду вас ждать.

— Нас? И меня тоже?

И тут боярыня Алёна совершила поступок, который вряд ли одобрила бы прежде воспитывавшая ее строгая мамушка, от которого, верно, схватился бы за голову ее отец. Она подступила вплотную к молодому иноземцу и, опустив руки кольцом на его шею, чуть пригнула ему голову и поцеловала троекратно, как перед тем Михаила: в правую, в левую и вновь в правую щеку. Хельмут на этот раз не растерялся и ответил на поцелуй. Но, спеша, почему-то промахнулся мимо щеки и попал губами прямо в ее сочные, как у молодой девушки, губы.