Читать книгу "Воспоминания о давно позабытом - Анри Волохонский"

В те времена на сочинителей было особое гонение: расстреляли Олейникова, посадили Заболоцкого, пристрелили Хармса и Введенского… Да что там…

На следующей странице той же книжечки — песня: текст И. Френкеля, муз. Ганса Эйслер, так там напечатано.

Коминтерн

Заводы, вставайте! Шеренги смыкайте! На битву шагайте, шагайте, шагайте!

Проверьте прицел, заряжайте ружье, На бой, пролетарий, за дело свое! (2 раза)

Затем следуют еще три четверостишия. Начало, собственно первую строку, любил петь мой отец в воскресенье по утрам. Относительно второй строки у него уже не было полной уверенности. Он говорил:

— По-моему, там «шагайте», — а больше ничего не говорил и не пел.

Он напевал иногда нижеследующее четверостишие:

Моя липуточка, Приди ко мне! Побудь минуточку Наедине…

О происхождении текста мне рассказал совсем недавно Лев Шаев. В тридцатые годы решили поставить в кукольном театре Джонатана Свифта — «Гулливера в стране лилипутов». Страна лилипутов в том представлении воплощала буржуазные территории, поэтому пародировался эмигрант Вертинский. Актер, вернее, кукла с его манерами пела про липуточку. Постановка долго не продержалась, но песенка осталась в памяти.

В молодости отец плавал по морям и помнил несколько морских песен. Все по тем же воскресеньям он любил начинать день какой-нибудь песней вроде «Пролив Донегал». Вообще-то Донегал не пролив, а залив на северо-западе Ирландии, но тогда я не знал этой подробности, а отец пел вроде бы о проливе в каких-то романтических широтах. Есть, правда, Донегал в Южной Африке, но он расположен на суше, к востоку от пустыни Калахари. А тут — морская стихия.

Бурно плещут волны — страшен Донегал Много рифов в море и подводных скал Моряки там знают что придет черед Кто-нибудь из них на дно пойдет

Там море полно угроз Там ветер многих унес Там жил когда-то матрос С женой-продавщицей роз

Бежит волна за волной Спит тихо берег пустой Лишь кто-то плачет о том Что в море Том…

Имеется в виду матрос по имени Том, о котором плачет его торгующая розами жена. Между прочим, эта рифма (матрос — продавщицей роз) свидетельствует о незаурядном поэтическом опыте автора текста, что позволяет поставить вопрос, кто же он такой. Я думаю, не Вера ли Инбер? Ее называют сочинителем песни о драке в Кейптаунском порту, где

С какао на борту «Жаннета» тировала такелаж…

Слово «тировать» означает «смолить». «Тировала такелаж» (бегучий) значит «смолила снасти». На борту у «Жаннеты» вполне мог быть груз бобов какаового дерева. Другие существующие варианты (например, «с пробоиной в борту» и «поправляла такелаж») следует считать порчей текста. С такими знаниями о практике морского дела Вера Инбер вполне могла быть автором и песни про Донегал.

Есть еще морская песня попроще. Тут та же рифма:

Чайный домик словно бонбоньерка С палисадником японских роз С английской военной канонерки Как-то раз забрел туда матрос…

История кончается немного грустно:

Канонерка выбросила флаг На прощанье плакала японка Но чему-то рад был наш моряк.

Другая морская песня касается города Ревель, ныне Таллин:

В далеком Ревеле погасли фонари А в шумном баре зажглись огни Играет джаз-банд, поет цыганка И все танцуют модный шимми и фокстрот

Один лишь мальчик в углу сидит Его Жаннета с другим кутит Она приветлива и с ним кокетлива А он сидит один в углу и все молчит

Зовет Жаннету он на фокстрот Жаннета ручку ему дает…

Мой милый мальчик… Ведь в шумном баре нельзя любить Ведь там где женщины и где вино Любовь забыта уж давно!

Неужели опять Вера Инбер?

У отца был голос, баритон. У его матери, моей бабушки, тоже была склонность к пению. «Она была загубленный талант» — так он говорил и воспроизводил частицы ее репертуара:

Лелечка цветик сорвет Нежно головку наклонит … Он поплывет, не утонет…

Дитя я на руки брал В глазки смотрел голубые И целовал, целовал Бледные щечки худые…

Оказалось, что это взято из стихотворения А. Н. Апухтина «Сумасшедший», которое я обнаружил в книге «Песни и романсы русских поэтов», 1963, с. 729. Только там не Лелечка, а Олечка. Теряющий рассудок герой вспоминает, как он брал свою дочь на руки:

Олечка бросит цветок В реку, головку наклонит… «Папа, — кричит, — василек Мой поплывет, не утонет?!»

Я ее на руки брал, В глазки смотрел голубые, Ножки ее целовал, Бледные ножки, худые.

Но довольно забавным оказался вариант, который переписал для меня Лев Шаев:

Он ее на руки брал В глазки смотрел голубые И без конца целовал В бледные щечки худые

Оля, ты любишь меня? Оля смеясь отвечала: Нет, не люблю я тебя, Быть я твоей не мечтала.

Милый тут вынул кинжал Низко над Олей склонился…

и так далее. Таким вот образом изыск высокой поэзии преобразовался в нечто довольно обыкновенное.

Весьма извращенная и ранее, к середине тридцатых годов песенная традиция стала выделывать совершенно невероятные зигзаги. В покое сохранилась только линия детских песен, которые по-прежнему переписывались движениями руки из тетрадки в тетрадку, и очень вялая и часто терроризируемая преемственность романсов. С другими песнями происходили разные странные случаи. Так, перевод М. Светлова немецкой революционной песни «Маленький барабанщик» превратился в авторское сочинение. И понятно: отношения с Германией были достаточно сложные, но все же при чем тут революционная песня?

Или вот вопрос: почему слова в песне