Читать книгу "Бегство от Франка - Хербьерг Вассму"

Как только я взяла книгу в руки, я сразу поняла: ее никто не купит, независимо от содержания. Кому нужна книга в таком переплете? Да никому. Ни одному человеку. Почему я не попросила показать мне книгу до того, как ее отправили в типографию?

Я писала этот роман целых два года. Одним для этого требуется больше времени, другим — меньше. Главное, я все-таки написала его. Мне захотелось позвонить в издательство и спросить, сколько экземпляров продано. Но что это изменит? Лучше уж ничего не знать, чем услышать в ответ, что количество проданных экземпляров точно соответствует тому, что обязаны закупать библиотеки. Пока я ничего не знаю, у меня еще есть надежда. Банально, но это правда.

На две мои первые книги было несколько сухих отзывов, и их почти не покупали. Книги вообще продаются плохо, не только мои. Правда, тогда у меня не было чувства, что два года работы потрачены впустую. А вот на этот раз вокруг книги царило глухое молчание. И это было страшно. Словно я уже умерла. Словно книга, на которую я потратила два года жизни, существовала только в моем мертвом черепе. Я увидела землю, а в ней червей и личинок, которые не спеша, с аппетитом поедали мой роман. Бесконечно медленно, но, тем не менее, остановить их было невозможно.

Время от времени в средствах массовой информации проводят дискуссии насчет того, что в Норвегии выпускают много ненужных книг. Если это правда, то моя книга относится как раз к их числу. Я взвесила ее на ладони и быстро сунула в нижний ящик стола. Нужно было что-то делать.

Кнут Гамсун где-то сказал, что писателю не свойственно чувство стыда. Наверное, он прав. В таком случае я не писатель.

Всю осень я постоянно ходила смотреть витрины книжных магазинов. И ни разу не видела в них своей книги. Зато я хорошо изучила город, поэтому нельзя сказать, что напрасно потратила время.

Я даже зашла в книжный магазин на Майорстюа и нашла там экземпляр своей книги. Он стоял на полке соответственно алфавитному порядку, никем незамеченный. Улучив подходящий момент, я поставила его на витрину. Меня бросало то в жар, то в холод, однако я все-таки решилась. Теперь мой роман стоял немного криво рядом со стопкой последней книги Кетиля Бьёрнстада. Но, главное, он стоял в витрине! Санне Свеннсен: «Неизбежная тень».

Потом я быстро вышла из магазина и принялась изучать витрину. Через стекло переплет не казался таким безобразным. На свету, рядом с другими книгами. Неожиданно мне пришло в голову, что кто-нибудь мог наблюдать за мной и видел, что я сделала.

Я долго гуляла по Фрогнерпарку и думала, между прочим, о том, что дома спрятала книжку в ящик стола, а в официальном месте, незаконно, выставила ее на всеобщее обозрение. Когда я через некоторое время снова прошла мимо того магазина, книга по-прежнему стояла в витрине. Завтра ее непременно уберут.

После выхода книги прошло нескольких недель, но никто не упоминал о ней, за исключением редактора и Франка. На Франка я не рассчитывала. Порой мне казалось, что он просто сочувствует мне. Тогда я стала придумывать всевозможные предлоги, чтобы не встречаться с ним. Почему-то я вообразила, что в одиночестве мне будет не так стыдно. Это не означало, что так оно и было, но я в это верила и потому мне было спокойнее.

Конечно, я заставляла себя думать не только о книге, когда встречалась со знакомыми и была вынуждена следить за общим разговором. Но вообще-то чувство стыда мучило меня постоянно, заглушая все остальные чувства. Мне и не нужно было думать о книге, она все равно всегда была со мной.

Когда я сидела одна в темном кинозале, эпизоды из моей книги накладывались на экран, и кадры становились нечеткими. Или просто безобразными. Когда я с кем-нибудь разговаривала, мысли о ней мешали мне, и я начинала запинаться. Как в детстве, когда взрослые изредка приходили в приют, чтобы выбрать ребенка для усыновления. Я не могла даже поздороваться с ними. В конце концов я стала уже слишком большая, чтобы кого-то интересовать. Всем хотелось получить хорошенького малыша. В последние годы я даже пряталась, когда в приют кто-нибудь приходил. Это вошло у меня в привычку. Словно то, что мной никто не интересовался, было изъяном, который все видели и находили отвратительным.

Протест

— Нет, не приходи, первого февраля я буду участвовать в факельном шествии «Долой насилие!»

— Ты? Пойдешь на демонстрацию? — послышался голос Франка, он звонил мне по мобильному телефону.

— Да. Должна же и я хоть что-нибудь сделать.

Он помолчал.

— Знаешь что? Я пойду вместе с тобой. Там будет столько народу, никто не удивится, что мы случайно…

Радость — сильное слово. И тем не менее. Ни он, ни я и словом не обмолвились о моем появлении возле «Арлекина». Франк подарил мне на Рождество красный мобильный телефон. Чтобы иметь возможность всегда до меня дозвониться, как он выразился. Я не могла протестовать, хотя и не люблю мобильные телефоны. Иногда в ожидании его звонка мой мозг казался мне продырявленной консервной банкой. Бывало, я надолго уходила гулять, оставив телефон дома. Я понимала, что это странный способ наказывать Франка. В таких случаях дома меня ждало раздраженное сообщение. Но я бережно хранила даже такие сообщения. Они показывали, что у Франка была потребность поговорить со мной.

Первое февраля началось с того, что я замерзла, еще лежа в постели. На оконном термометре было минус одиннадцать. Франк не звонил, значит, он обо всем забыл. Я сказала себе, что мне это безразлично. Но это была намеренная ложь. Демонстрация должна была начаться на площади Юнгсторгет и проходить под лозунгом «Долой насилие и расизм!»

Агда, работавшая в нашем приюте, однажды рассказала нам, детям, что их сельский лавочник во время войны был нацистом. После войны его судили. Его дочь тоже. Ее остригли наголо и прогнали из дома. Почти все считали, что так ей и надо. Девушки, работавшие на кухне, и даже сама директриса, говорили об этом. Дочь лавочника звали Ритой. Что она, собственно, такого сделала, кроме того, что была дочерью лавочника, не знал никто. Она была заодно с врагом, говорила Агда, ничего не объясняя. Рита так и не вернулась в селение, хотя волосы у нее давно отросли. Но иначе и быть не могло. Когда лавочника выпустили из тюрьмы и он вернулся домой, брат выбросил его из окна со второго этажа. Это никого не удивило. После падения у лавочника немного помутилось в голове или как там это называется. Во всяком случае, он был уже ни на что не способен, и брат продал его лавку. Агда считала, что лавочник сидел у себя дома на чердаке. Осужденный, бывший нацист под добровольным домашним арестом. Все это случилось еще до моего рождения. Но история о лавочнике продолжала жить долгие годы.

Я помогала Агде раскатывать тесто. И жарила на плите маленькие булочки. Они всегда пригорали. У Агды было розовое лицо и розовые руки и плечи. Передник на ней был белый. Не только из-за муки. У нее был свой, особенный запах и быстрая улыбка, которая гасла так же быстро, как появлялась. Говорили, что Агда глуповата. Я этого не замечала. Разговаривая со мной, она всегда смотрела в сторону. Но все-таки разговаривала.