Читать книгу "Француз - Юрий Костин"

— Правда? — Антон повернулся к официанту.

— Тут есть прижизненные издания Пушкина. Да и вообще чего здесь только нет.

— Это какая-то единая коллекция, купленная у кого-то, или книги постепенно собирали?

— Не могу знать, — развел руками официант. — В такие вопросы нас не посвящают. Но я в курсе, что коллекция постоянно меняется: что-то добавляется, а что-то хозяин временно забирает.

Антон перевел Жерару все сказанное официантом.

— А какими годами датируются самые старые книги? — поинтересовался Антон.

— Есть кое-что восемнадцатого века, хотя в основном тут собраны издания, вышедшие в девятнадцатом веке, в том числе в самом начале, еще до войны 1812 года.

— Да что вы говорите?!

— Точно так, уверяю вас, господа. Есть и с дарственными надписями. Есть даже книги, в которые вложены письма тех лет. Некоторые никогда не распечатывали. Я сейчас покажу вам…

— Любопытно.

Официант отсутствовал несколько минут и вернулся, держа в руках внушительную стопку книг.

— Вот, глядите: «Графине Лопухиной на память в день ангела от…» Тут неразборчиво. Или вот в этой, смотрите, как интересно: «Вы мужественно сражались в австрийских лесах и заслужили отпуск. Пускай же сей великолепный том послужит Вам развлечением в часы праздности. Князю Знаменскому от сослуживцев по полку». Здорово, правда?

Антон кивнул.

— Что он говорит? — оживился француз.

— Читает дарственные надписи. Перевести вам?

— Нет, не стоит.

Антон заметил, что Жерар помрачнел.

— Я оставлю книги у вас пока, господа, можете полюбопытствовать, — предложил официант и удалился.

Антон открыл том, венчающий стопку.

— «Моему единственному и неповторимому…» — начал он читать, сходу переводя дарственные надписи на английский язык. — Знаете, Жерар, с детства не люблю лезть в чужую личную жизнь. Даже если это личная жизнь давно умерших людей.

— В этом мы с вами схожи. Но сейчас мы вроде как проводим научные исследования. Так что… А вдруг какая-нибудь ниточка?

— «Лейб-гвардии поручику Оренбургского гусарского полка Семену Петровичу Кранке…» — продолжил чтение Антон.

Звание «лейб-гвардии поручик» он перевел как «офицер».

— Кранке — это вроде нерусская фамилия, да? — заметил француз.

— Точно. Кстати, Жерар, а как звали вашего предка?

В ответ собеседник Антона только развел руками.

— Да что вы? — удивился Антон. — Хотите сказать, вам и имя его неизвестно?

— Да, он во Франции жил под вымышленной фамилией — Сибиль. И меня зовут Жерар Сибиль. Но это нам никак не поможет.

— Любопытно, что книги в основном дарили военным людям, — заметил Антон. — Впрочем, военные были тогда элитой общества, самыми образованными людьми. Не знаю, как во Франции, но в России уж точно так обстояли дела. «Капитану Грахову от однополчан…» Так, смотрите, а тут красивое издание какое!

— Что это?

— «История Тридцатилетней войны». И кто же у нас был счастливым обладателем такого чуда? Ага, опять военный: «Ротмистру Михаилу Ивановичу Ушакову, в день именин». В день именин…

Брови француза в изумлении поднялись.

— Что-то не так? — спросил Антон.

— Мне кажется, это у вас надо спросить, все ли так? — произнес Жерар. — Ведь и ваша фамилия тоже Ушаков!

— Правда? — Антон еще раз прочел дарственную надпись. — Верно. Невероятное совпадение. Однако же в нем нет ничего особенного. Ушаков — старинная русская фамилия. Кстати, величайшего адмирала в истории русского флота звали Федор Федорович Ушаков. Удивительный был человек. Его до сих пор почитают образованные люди по всему миру, а на острове Корфу про Ушакова легенды слагают.

— А что такого с ним случилось? Что он сделал? Извините за вопрос, но я вроде бы человек образованный, а фамилию Ушаков впервые услышал, когда ваш друг порекомендовал мне встретиться с вами.

Антон вздохнул с непритворной грустью, в который раз искренне изумляясь невежеству жителей Западной Европы и их беспечному отношению к истории не только других государств, но и собственных стран.

— Если коротко, то в феврале тысяча семьсот девяносто девятого года он спланировал и осуществил операцию по захвату острова Корфу, а именно считавшейся до Ушакова неприступной крепости Керкиры, занятой, извините, французами. Благодаря блокаде и десанту, Ушаков вынудил ваших соотечественников капитулировать, что, на мой взгляд, хорошо: не пришлось кровь проливать…

— Антон, — заметил Жерар, — не находите, что наша беседа носит однобокий характер? В арсенале ваших знаний случайно не нашлось места для рассказа о том, как французская армия победила русских?

— Извините меня за мое невежество, но такого я что-то не припомню, — с улыбкой ответил Антон. — Но история про Корфу очень показательна, ведь победу-то наши одержали не в России, где, как утверждают ваши соплеменники, мы можем побеждать исключительно при помощи воюющего на нашей стороне «генерала Мороза», а в теплом и благодатном краю…

Глава третья

Из дневника офицера французской армии Матье Сибиля

Эту неприветливую страну с ее пыльными, разбитыми дорогами и кривыми, немощеными улицами городов, с ее холодной зимой и промозглой, нагоняющей смертную тоску осенью я невзлюбил сразу. Мне хочется со всех ног бежать при виде любого представителя этого неотесанного и неулыбчивого народа, именующего немцами нас, французов, и вообще всех чужеземцев, скрыться навсегда от этих противных нам, европейцам, понятий о красоте и изяществе! Да и приживутся ли настоящие красота и изящество тут, среди этих бескрайних пустынных лесов, болот и полей? Их поселения сплошь утыканы деревянными и очень редко каменными храмами, купола которых зачастую покрыты чистым золотом, а у ворот при этом целыми днями сидят нищие попрошайки, больные и грязные, тут же питающиеся брошенным из милосердия куском хлеба и здесь же, не отходя далеко, справляющие нужду.

Страшное, навязчивое чувство тоски вызывает у меня сия, с позволения сказать, цивилизация, за которую эти потомки варварских лесных племен и монгольских ханов отчаянно идут на смерть от лучшей армии, когда-либо являвшей этому миру свое великое и грозное лицо.

Здесь не строят, а только перестраивают, достраивают, ремонтируют. Не судят, а казнят, не разбираются, а сразу осуждают. Грязные улицы мостят досками, да так небрежно, что каждой новой весной приходится делать это опять. Злые языки утверждают, будто бы на сем деревянном круговороте наживаются местные купцы и чиновники… Какая неприкрытая подлость!

Забитость и неслыханная нищета низших слоев и тут же — отвратительная, обрамленная в драгоценную оправу дикость и распущенность знати — вот что бросается в глаза любому иностранцу. Справедливости ради, дворянство отличают от черни наличествующие у многих познания в истории и науке и почти повсеместное знание нашего языка. Однако ведь недаром говорят, что и обезьяну при желании можно обучить человеческой речи. Попугаи опять же, бывает, разговаривают даже на китайском языке.