Читать книгу "Перебежчики из разведки. Изменившие ход "холодной войны" - Гордон Брук-Шеферд"

К счастью для этого молодого человека, МИД связал его карьеру именно с этим городом, который так пленил его. В сентябре 1960 года он снова приехал в Нью-Йорк на сессию Генеральной Ассамблеи – уже как полноправный член делегации, которую возглавлял Никита Хрущев. Делегация прибыла в Нью-Йорк на борту небольшого лайнера «Балтика», вместе с Хрущевым на борту были партийные лидеры Венгрии, Румынии и Болгарии. Десять дней Шевченко жил в такой обстановке и общался с руководителями коммунистического мира. Хрущев, «простой человек, почти лысый, с маленькими поросячьими глазками и несколькими крупными бородавками на круглом, типично русском лице», был тогда в несомненном зените власти. Он произвел на Шевченко впечатление своей безграничной, неукротимой энергией. Особенно это впечатление усилилось во время шторма, когда пассажиры и чуть ли не половина команда слегли от качки, а Хрущев как ни в чем не бывало ел, пил и посмеивался над слабаками. Шевченко много раз видел этого великого человека. Дипломата часто видели читающим, но произведения западных авторов ему были малоинтересны, а учить иностранный язык не имел намерения. «Мне бы русский как следует выучить», – признавался он.

Хрущев много переписывал и правил свою речь перед Генеральной Ассамблеей, где собирался выдвинуть идею всеобщего и полного разоружения. Раз молодой эксперт осторожно заметил, что эта идея не заменяет практических дискуссий между Востоком и Западом. Хрущев на это ответил, что по советской расстановке вещей пропаганда и реальные переговоры не противоречат друг другу, а дополняют.

1 октября Шевченко и остальная советская делегация окаменели и стушевались на заседании Генеральной Ассамблеи ООН, когда Хрущев стал показывать себя в самом негативном виде перед всемирным форумом. Это был тот широко известный случай, когда Хрущева так занесло в атаке на испанского диктатора генерала Франко, что его был вынужден осадить председательствовавший на ассамблее ирландец Фредерик Боланд за выпад против главы государства – члена ООН. Но это было лишь легкой увертюрой к последовавшей затем сцене, которая разразилась, когда на трибуну поднялся для ответа испанский министр иностранных дел Фернандо Кастиэлья. Вначале Хрущев в знак протеста стал стучать кулаками по столу, а потом в нем и вовсе прорвался скверный актер и необузданный крестьянин: он снял ботинок и стал колотить им по столу, чтобы заставить говорящего замолчать. И далее, когда Кастиэлья возвращался на свое место и проходил мимо стола советской делегации, Хрущев прямо-таки бросился на него, размахивая кулаками, так что охрана в зале бросилась защитить хрупкого испанца. Хрущев долго не мог успокоиться. Остальная делегация была ошарашена. Громыко побелел от гнева. Хотя Шевченко тогда и не понимал этого, он присутствовал при том, как Хрущев забивает своим ботинком первый гвоздь в свой политический гроб.

Через два года был гвоздь покрупнее – кубинский кризис. Шевченко наблюдал за ним со спокойных берегов Женевского озера, где работал в составе советской делегации в Комитете по разоружению. В течение месяца он и его коллеги вместе со всем миром затаив дыхание следили за событиями. Они ничего не знали о планах Хрущева, не получали никакой информации, кроме сообщений западных СМИ, пока развертывалась борьба между Кремлем и Белым домом. Из Москвы не пришло ни строчки информации, никаких инструкций главе делегации Семену Царапкину, нужно ли продолжать переговоры с Соединенными Штатами и Великобританией о запрещении ядерных испытаний, когда мир находился на пороге полномасштабного ядерного взрыва. Это был ещё один пример наплевательского отношения высшей инстанции к остальной официальной сети. Кубинский кризис похоронил иллюзии Шевченко в отношении Хрущева.

В 1963 году Шевченко снова направляют в Нью-Йорк, теперь уже не только экспертом по разоружению, но и во главе ключевого подразделения советского представительства при ООН – по делам Совета Безопасности и политическим вопросам. Среди двадцати восьми дипломатов только семь были мидовцами, остальные – из КГБ и ГРУ.

Он позднее писал о проблемах, возникавших в связи с таким положением. Он постоянно жаловался шефу КГБ в Нью-Йорке генерал-майору Глазкову, что эти псевдодипломаты лишь расшифровывают себя, отказываясь принимать участие в работе представительства. Но к его словам не прислушивались. У генерала были свои «ниши» в представительстве, выделенные Москвой, и только Политбюро могло их отнять. Как бы то ни было, сотрудники КГБ игнорировали работу в представительстве и потому были безразличны и к самой ООН. Для этих кукушек в дипломатическом гнезде мировое сообщество было лишь платформой для проведения разведывательных операций против американцев. Они никогда не вмешивались в решения Шевченко, потому что не испытывали никакого интереса к ним.

Однако такое подавляющее присутствие спецслужб имело и свои плюсы: в КГБ были лучше, чем дипломаты, осведомлены о превалирующих настроениях в Москве, а потому могли знать о ближайших поворотах в советской внешней политике. Они курсировали то в Москву, то обратно и приносили «внутреннюю информацию», которую Шевченко и его коллеги по крупицам собирали. Телеграммы из МИДа, как обычно, мало помогали его работе, если вообще помогали, особенно во время такого крупного дипломатического кризиса, приковавшего внимание всей ООН, как Шестидневная война между Израилем и арабскими странами в 1967 году. МИД не давал никаких инструкций и лишь тогда, когда стала ясна победа Израиля, в экстраординарной форме – открытым текстом по телефону – велели представительству следовать американской линии на заключение перемирия любой ценой. Москва, конечно, имела стратегические цели на Ближнем Востоке и в арабском мире – расширить свое влияние, подорвать позиции Запада и создать таким образом трамплин для экспансии в Средиземноморье и в Индийском океане, – но не имела соответствующей политики для воплощения этих целей в жизнь. Решения принимались сугубо прагматические. Масштабные теории не пользовались доверием членов Политбюро. Выступать с инициативами было опасно, потому что в случае неуспеха автору больше всех и досталось бы. Москва реагировала на события, а не предпринимала превентивные шаги. Решения, принимаемые внутри советской орбиты влияния, как, например, о вторжении в Чехословакию в 1968 году с целью заморозить «пражскую весну», – это было другое дело. Это был уже вопрос не дипломатии, а самосохранения.

Весной 1970 года у Шевченко закончился срок командировки, и он вернулся в Москву, оказавшись впервые в жизни на расстоянии вытянутой руки от вершин власти в Советском Союзе. Андрей Громыко, его покровитель с первых шагов его карьеры и по-прежнему министр иностранных дел, предложил ему пост личного советника. Он сразу же согласился на это предложение, хотя ему предлагали перейти в ЦК. В свои сорок Шевченко был нарасхват, как мы видим, и в правительственных, и в партийных кругах. Его статус и зарплата в Нью-Йорке (где он дошел до полномочного посланника) дали ему возможность купить первую большую квартиру для Лены и двух детей и хорошую дачу в лесной местности под Москвой. Это были материальные символы его принадлежности к номенклатуре. Он вошел в эту элиту до возвращения через три года в Нью-Йорк на престижнейший пост, который окажется для него судьбоносным. В Москве он пробыл с апреля 1970 по апрель 1973 года и близко соприкоснулся с верховной властью – конечно, через своего министра, который имел тесный контакт и значительное влияние на Леонида Брежнева. Громыко проницательно поддерживал Брежнева и в хрущевские времена.