Читать книгу "Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас"

За двадцать девять лет общения с митохондриальными предками своих сыновей Энрике осознал сложность своего положения: чтобы одержать верх над Дороти (или Маргарет), если он действительно хотел выиграть поединок с любой из них, ему приходилось ставить перед фактом, настаивать на своем, не ввязываясь в дебаты. Стоило ему вступить в переговоры, он проигрывал. После первых бурных лет брака он только несколько раз жестко требовал чего-то от Маргарет и никогда — от Дороти. Во всяком случае, не напрямую. Один или два раза он воздействовал на Дороти через Маргарет, но в этих случаях Маргарет была на его стороне и использовала его как наемника. Но тогда речь шла о противодействии Дороти в таких бытовых вопросах, как, например, провести ли им каникулы в доме Коэнов во Флориде. В нынешних печальных обстоятельствах решались проблемы куда более важные. Чтобы примирить, он должен был стать непримиримым.

Энрике начал с того, с чего, по его мнению, мог бы начать дипломат: сел на диван рядом с Дороти, придвинувшись как можно ближе. Он заговорил негромко и спокойно:

— Мы с Маргарет все обсудили. Маргарет уверена в том, чего хочет. Не знаю, помните ли вы, что мы больше не ходим в маленькую синагогу в Виллидж, где проходили бар-мицву Макс и Грегори? Теперь мы ходим в старинную синагогу в Нижнем Ист-Сайде. — Дороти попыталась перебить его, но Энрике продолжал: — Это частично восстановленная синагога XIX века. Фактически это самый старый из сохранившихся храмов в Нью-Йорке…

— Маргарет о нем рассказывала, — сказал Леонард, выпрямляясь. Врожденный интерес к еврейской истории отвлек его от грустных мыслей. — Но ведь сейчас он не функционирует, не так ли?

— Наша община арендует его раз в две недели по пятницам и в дни всех крупных еврейских праздников. Наш рабби, буддист…

— Буддист? — переспросила Дороти то ли с удивлением, то ли с испугом. Так или иначе, этот факт ее не вдохновил.

— Он называет себя буддистом, но много лет он был обычным рабби — исповедовал консервативный иудаизм. Последние два года мы посещаем все его службы, каждую вторую пятницу и по праздникам. Маргарет очень хорошо к нему относится. Она говорит, что это первый рабби, который ей нравится.

Дороти и Леонард заговорили одновременно, напоминая ему, что все это им известно, но Энрике знал, что они почему-то все равно считают, будто он предлагает проводить прощальную службу в маленькой синагоге на Двенадцатой улице, куда раньше Маргарет сама водила детей — тогда она была здорова, а Энрике мог бравировать своим атеизмом. Не останавливаясь и не отвлекаясь на их возражения, он продолжал: — Храм намеренно сохранили почти в точности таким, каким он был в XIX веке. То есть выглядит он не особенно ухоженным, кое-где даже видны следы разрушения. Но на самом деле здание это очень прочное и чистое, и места там более чем достаточно и для ваших и для наших друзей. Не знаю насчет парковки, но, думаю, поблизости наверняка что-то есть. И Маргарет хочет, чтобы ее траурная церемония прошла именно там. Еще одно ее пожелание. Она не хочет быть похороненной в Нью-Джерси. Она хочет быть ближе к Нью-Йорку. В Бруклине есть кладбище, это закрытое место, исторический памятник, но иногда там еще хоронят, и я договорился…

Для Дороти это было уже чересчур.

— Она не хочет быть похороненной рядом с нами! — истерически воскликнула она. Для Дороти желание Маргарет лежать в том месте, которым та не могла налюбоваться, означало неприятие родной матери.

Как часто на протяжении их семейной жизни Энрике хотелось наорать на Дороти за эту слепоту, за упорный отказ видеть, насколько дочь уважает и стремится исполнить волю матери. Ему хотелось закричать, что хотя бы сейчас Дороти должна попытаться взглянуть на мир глазами своего ребенка. Он пассивно, как сторонний наблюдатель, прислушивался к себе в ожидании взрыва. Ему казалось, что он не сможет сдержать ярость даже ради жены, настолько болезненно он ощущал собственное бессилие, настолько остро ему хотелось дать выход эмоциям. Он ждал, что вот-вот появится прежний Энрике, дикий, закомплексованный, спасенный Маргарет юноша, и в приступе гнева превратит очень трудную ситуацию в безнадежную.

Но в сердце его не было бури. Он взял руки Дороти в свои, чего раньше никогда не делал. Она была поражена и попыталась отнять их, но Энрике не выпустил. Ее негнущиеся пальцы и напряженные ладони расслабились. Энрике произнес «Дороти» так мягко, как, по его представлениям, отец мог бы обратиться к дочери, сердце которой разбито. Он слегка сжал ее руки и ощутил ответное пожатие. Удивленные, беспокойные глаза Дороти остановились на нем.

— Дороти, Маргарет вас любит. Она хочет быть похороненной в Грин-Вуде не потому, что не желает лежать рядом с вами, а потому что любит это место. Там похоронена ее подруга из группы онкобольных, и красота этого кладбища помогла Маргарет примириться с потерей. Только поэтому. Она от нас уходит. Оставляет нас. Это очень тяжело. Ей необходимо знать, что все, что касается ее смерти, будет именно так, как ей хочется. Ей это нужно, чтобы принять то, что происходит. Это все, о чем она нас просит. Грин-Вуд гораздо ближе, чем Нью-Джерси. Вы сможете часто ее навещать.

Бледные глаза Дороти потемнели и стали синими: она будто сняла защитный экран, позволяя ему заглянуть ей в душу. Энрике показалось — ему очень хотелось знать, чувствует ли она нечто подобное, — что они впервые смотрят в глаза друг другу. Он увидел не раздражавшую его властную главу семьи, матриарха, не буржуазную даму, которая никогда не одобрила бы его, не занудную мамашу, которая боялась лишний раз похвалить свою дочь. Он увидел маленькую девочку, болезненно нуждавшуюся в родительской поддержке.

— Дороти, — как можно мягче попросил Энрике. — Давайте сделаем это для нее. Нам очень тяжело. Особенно вам очень, очень трудно, возможно, хуже, чем всем остальным, но давайте, насколько это в наших силах, облегчим участь Маргарет. Ради нее, хорошо?

— Конечно, — тепло и с готовностью ответила она. Истерика исчезла. — Конечно, я хочу, чтобы ей было легче. Я ее мать, я люблю ее. Мое сердце разбито, — призналась она со слезами на глазах. — Конечно, мы сделаем все, что она захочет.

Смущенная открытым проявлением чувств, Дороти попыталась прикрыть лицо, и Энрике выпустил ее руки. Она полезла в сумку за салфетками. Это помогло ей справиться со слезами. Дороти нужно выглядеть сильной, чтобы чувствовать себя сильной, заключил Энрике и повернулся к Леонарду. В глазах старика тоже стояли слезы, но он не спешил их вытирать. Торжественно, словно клятву, Леонард произнес:

— Все будет, как хочет Маргарет. Тебе нужна помощь в организации?

Энрике покачал головой.

— Ты уверен? — потребовал патриарх.

— Уверен, — сказал Энрике и вздохнул с облегчением. На мгновение он даже почувствовал себя счастливым — пока не вспомнил, как горьки его достижения.

Братья Маргарет с женами прибыли около одиннадцати и задержались почти до вечера. По просьбе Маргарет ланч заказали в «Дэли на Второй авеню», знаменитом кошерном ресторане. Сама она съела две сосиски с горчицей и квашеной капустой и картофельный кныш. Они ели в столовой за большим столом, но потом Маргарет, почувствовав усталость, попросила Энрике донести штатив и пригласила всех следовать за ней наверх. Она принимала их, сидя в постели, и семья отбросила свой обычный снобизм в том, что касалось места, но не в том, что касалось одежды. Все были одеты как для приема: мужчины в пиджаках, брюках и рубашках, женщины в платьях, будто это был День благодарения или Песах. Но вместо привычных светских бесед звучали трогательные детские воспоминания, речь шла в том числе и о материнских заслугах Маргарет. Дороти не хвалила Маргарет напрямую. Она якобы цитировала лестные замечания своих друзей о Маргарет, что было совершенно неубедительно. Поскольку контакты Маргарет с этими людьми ограничивались приветствиями при случайных встречах в клубе, все понимали, что главным автором была Дороти.