Читать книгу "Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас"

Увидев в глазах мужа ужас, когда он узнал о перспективе в одиночку противостоять ее родителям, Маргарет поспешила успокоить Энрике:

— Ты только расскажи им, а я подтвержу, что это мое желание. Просто у меня нет сил с ними спорить, так им и объясни. Пусть они немного привыкнут к этой мысли, а потом поднимутся ко мне.

Энрике ничего не ответил. Будь она здорова, он постарался бы увильнуть от такого поручения, но разве он может отказать ей теперь? И потом, необходимо овладевать новыми навыками: его сыновья — внуки Коэнов, ему нужно учиться иметь с ними дело.

— Ты справишься, — сказала Маргарет в ответ на его молчание. — Они пошумят, но сделают как я хочу. Я просто не хочу выслушивать чушь, которую они будут нести по этому поводу.

В ее видении ситуации было что-то неправильное, он не мог уловить, что именно, но времени на размышления, даже нескольких часов, уже не оставалось. Ее родители прибыли в десять утра. Макс, неделю назад окончивший школу, видимо, отсыпался после ударных доз алкоголя. Маргарет наверху все еще приводила себя в порядок. Это был сложный и длительный процесс: нужно было разобраться со всеми катетерами и пакетами, которые не удавалось полностью спрятать; наложить косметику на слезящиеся глаза и отсутствующие брови; натянуть парик поверх отросших после химиотерапии волос, тонких и ломких, но достаточно густых, чтобы усложнить эту задачу. Таким образом Энрике оказался в гостиной наедине с Дороти и Леонардом — отличная возможность, чтобы поведать им о траурных приготовлениях.

Выбора у него все равно не оставалось — это был второй вопрос, который задала Дороти.

— Макс еще спит? — спросила она, как только они с Леонардом уселись на диване. Не успел Энрике сказать «да», как Дороти засыпала его вопросами в типичной для нее «бутербродной» манере, перемежая их собственными ответами, предположениями и рекомендациями. — Так как насчет похорон и всего остального? Что ты собираешься делать? Я хочу сказать, откуда тебе вообще знать, как быть в такой ситуации. Ты ведь никогда не занимался такими вещами, правильно? Разве что когда умер твой отец, но и тогда все организовала во Флориде твоя сестра. Мы понимаем, вы хотите провести прощальную церемонию в Нью-Йорке, потому что здесь живут все ваши друзья. И Маг любит своего рабби. Мы это понимаем. Так что пусть ее рабби проводит церемонию здесь, на Манхэттене, с этим мы согласны. Только вот как насчет храма? Хватит ли там места? Столько людей захотят прийти! У нас много друзей. У вас много друзей. Не слишком ли много народу для такого маленького помещения? Как тебе такая идея: можно провести траурную церемонию в нашем храме для всех, кто захочет прийти, а потом ты устроишь вечер ее памяти в городе для ваших друзей? Это самый лучший вариант. Многие сейчас устраивают и траурную церемонию, и поминальный вечер. Теперь об участке. У вас ведь нет участка? Вы с Маг никогда ни о чем таком не думали, да и зачем вам было? — Она смущенно понизила голос, будто они говорили о чем-то неприличном. — На нашем семейном участке полно места. Когда придет твой час, что, разумеется, будет еще очень нескоро, но если ты тоже хочешь — я не знаю, где ты захочешь, может, с семьей твоего отца, — но мы считаем тебя членом семьи, так что… — Она помотала головой, словно отгоняя эти мысли, как назойливых мух, и всхлипнула: — Это ужасно, все это просто ужасно…

Ее похожее на маску лицо исказилось от беспокойства: она сильно переживала, как пройдет это последнее общественное мероприятие в жизни ее дочери. Хотя Дороти считала себя обязанной организовать его, Энрике видел, что для нее это слишком болезненно. Стараясь говорить как можно мягче, он начал:

— Дороти…

Но, услышав его сочувственный голос, Дороти мгновенно перестроилась, внешне справившись с печалью, — черты лица под толстым слоем косметики разгладились, в голосе вновь появились организаторские нотки:

— Это ужасно, но мы должны все обдумать. Вот, например, парковка. Есть ли возле вашей синагоги место для автомобилей? И ваш рабби. Нам надо будет с ним встретиться. Он нас не знает. — Она вдруг резко остановилась, словно в ее пулемете кончилась лента. Энрике судорожно соображал, как распутать клубок ошибочных фактов и ложных предположений. Дороти сидела, неестественно выпрямившись, в блеклых голубых глазах плескалась тревога. Леонард, наоборот, сгорбился, но и его фиолетовые глаза подернулись отчаянием.

Энрике прокашлялся, чтобы избавиться от кома накопившихся за двадцать девять лет проглоченных возражений, недовольства тем, что мнение Дороти по любым вопросам всегда оказывалось решающим, и растущего страха, что он не сумеет выполнить волю Маргарет, не причинив при этом боли ее матери. Глядя на смущение и горе родителей жены, он вдруг осознал одну вещь. Ситуация осложнялась прежде всего потому, что переговоры между Маргарет и Дороти требовали искусной дипломатии, в чем Энрике никогда не был силен. Дети Коэнов в отношениях со своей матерью проявляли виртуозное умение находить окольные пути: выражать свою волю без открытых заявлений, отказываться, не говоря «нет», приходить к соглашению без согласия, драться без синяков. Энрике же умел действовать только громко и напрямую, выкрикивая «нет» и восклицая «да», он любил ясное небо, но время от времени ему требовалась буря: штормящее море, черные тучи, вой урагана — после такой бури в атмосфере любви небо становилось еще яснее и чище, чем раньше. Он никогда не обрушивал на Дороти сабасовский шторм, но поддаться искушению теперь, когда оно было сильно, как никогда, означало катастрофу, последствия которой никто уже не смог бы ликвидировать.

А избежав этого урагана, мог ли он точно знать, что Дороти, этот могучий дуб властности и контроля, склонит голову под слабым бризом желаний Маргарет? Как еще побороть ее желание видеть мир послушным и неизменным? Ей хотелось прийти в то же безликое здание храма, куда она ходила в течение тридцати пяти лет, радуясь, что рядом есть парковка. Ей хотелось оказаться в кругу старых друзей, сидеть на той же деревянной скамье, где долгие годы она каялась в грехах, над которыми ангелы могли разве что посмеяться, и слушать своего старого друга рабби, повторяющего все те же избитые фразы, утешительные именно потому, что они уже давно потеряли смысл. Она хотела ездить по тем же дорогам, по которым ездила из года в год навещать могилы своих родителей и родителей мужа; в этих новых трагических обстоятельствах она чувствовала бы себя в большей безопасности, если бы могла говорить те же слова, глядя в ту же перекопанную землю.

Как Энрике мог объяснить, что Маргарет — пусть она этого и не увидит — нужно знать, что ее будут провожать люди, которых она любила, и в том месте, которое она любила? Что прощание пройдет в изысканном храме из дерева и камня, построенном выходцами из Европы посреди грязи и запустения Нижнего Ист-Сайда, где нет места для парковки — в то время улицы были запружены толпами новоприбывших иммигрантов. Что ее будут оплакивать в здании — символе еврейского народа, к которому Маргарет себя причисляла, а не в безликом доме ее детства в Квинсе, и не среди газонов и аллей Лонг-Айленда, места последующего благоденствия ее родителей. Что слова утешения над ее телом произнесет буддийский рабби, пытающийся примирить откровенную родоплеменную жестокость Ветхого Завета с современным стремлением к гармонии и терпимости. Что ее последним жестом женщины, обреченной столь рано покинуть мужа и сыновей, было желание лежать как можно ближе к тому дому, где она окружала их любовью и заботой, в самом приятном и красивом месте, которое она смогла найти; что даже в смерти своей Маргарет хотела искушать, а не требовать; что урок, который она вынесла из общения с матерью, состоял в том, что от семьи она хотела не послушания, а тепла.