Читать книгу "Занавески - Михаил Алексеевич Ворфоломеев"

серое, как будто сырое… На столе большой сверток, бутылка импортного вина, конфеты. Стук в дверь. Тихов вздрагивает, после вскакивает, поправляет постель. Стук повторяется. Он бежит к двери, включает верхний свет, открывает дверь.

Входит  Д а ш а. Она в элегантном осеннем костюме, на ногах изящные сапожки. Она в шляпе и перчатках. Через плечо — сумочка. Входная дверь должна быть видна зрителю. У двери вешалка.

Д а ш а. Здравствуйте, Аркадий!

Т и х о в. Даша… Даша, здравствуйте.

Д а ш а. Вы постарели, что ли? Или это освещение такое? Такое нынче ужасное освещение кругом! В коридорах вообще жуть! А ведь это довольно дорогой отель.

Т и х о в. Да, дороговатый… Как вы пахнете… Вы так раньше не пахли!

Д а ш а (смеется). Раньше было нечем пахнуть! Ну, можно войти?

Т и х о в. Ой! Конечно! Проходите. Вот сюда, в кресло!

Даша проходит и садится в кресло. Тихов сесть от возбуждения не может.

Какая вы стали! Вы, наверное, и в Москве первая красавица?

Д а ш а. А вы все такой же, Аркадий Калинович! Стихи не бросили писать?

Т и х о в. Покудова нет. Но они у меня все одно тяжелые как утюги. А вы знаете, что я также покинул наш городок? Да-да! Покинул! Знаете, Даша, как вы уехали, я сразу же понял, что мне в нем нечего больше делать. Бесприютно стало. У меня ваша карточка осталась, так только она меня и спасла от полного разрушительства!

Д а ш а. И что вы за человек… Да разве возможно так любить?

Т и х о в. Тут я не знаю. Я же люблю! Да и натерпелся же я без вас! А главное, вы так мне и не написали. Обещали, а не написали.

Д а ш а. Писать-то нечего. А что писать, когда плохо…

Т и х о в. Как это плохо? Вы же все в Москву да в Москву?! Как это плохо? Вам?! В чем это происходит?

Д а ш а. Как я вас видеть рада… (Слезы покатились из глаз Даши.) Что же вы так долго не ехали?

Т и х о в. Я?! А кто же меня приглашал? Вы же мне как сказали?

Д а ш а. Как?

Т и х о в. Вы сказали: слава богу, теперь вашей глупой физиономии не увижу. А я вам ответил, что в Москве, конечно, физиономий нет, а одни лица. Есть даже значительные.

Д а ш а. А вы-то с чего уехали?

Т и х о в. Не могу без вас… И потом, еще кое-что…

Д а ш а. Вы когда прибыли в Москву?

Т и х о в. Вчера вечером. Сразу вам и позвонил.

Д а ш а. Ну что это за кое-что? Впрочем, это все ерунда! Вы меня своим дурацким слогом завораживаете! Я без вас лучше разговариваю, меня даже вначале спрашивали: где это я так научилась изъясняться? Я говорю, у нас все так говорят! Но все равно это неприятно. Я уже отвыкла. У нас девочки знаете как говорят? «Послушай, свались в канаву!»

Т и х о в. Зачем?

Д а ш а. Ну, не буквально, а в смысле «отстань».

Т и х о в. А я вам, Дарья Трофимовна, честно скажу, как свечерело, думаю: все, не придете. Думаю, обиделись.

Д а ш а. Как это вам такой номер дали?

Т и х о в. Заплатил… Сорок рублей дал за двое суток проживания.

Д а ш а. Меня едва пустили к вам.

Т и х о в. Как?!

Д а ш а. Хорошо еще, у меня паспорт был с собой. Да еще разных слов наговорили.

Т и х о в. Простите, Даша. Ради бога, простите меня, старого дурака! Не учел всех обстоятельств!

Д а ш а. Да что я, не знаю вас, что ли?

Т и х о в. Даша, кто ведал, что так полюбить можно! Ведь я же двадцать четыре года прожил с женою своей и не думая про любовь.

Д а ш а. Как наш город?

Т и х о в. Стоит наш городок… Как вы уехали в Москву, так он словно умер. Тихо, пусто, только пьяные поют. А что поют, непонятно. Одни голоса, Дарья Трофимовна! Голоса кругом, голоса! А где же сами люди! Образа, так сказать?..

Д а ш а. Что же вы дрожите… да успокойтесь! Ну?!

Т и х о в. Я сейчас, я мигом, моя милая, моя ненаглядная! Я присяду… Вот… Я ведь, я разошелся с женою своей. Да! Имущество делить не стал. Все ей оставил. Да и, по правде сказать, пока нас разводили, она это имущество спрятала. Сын приходил с женою. Хотелось мне с сыном поговорить, а разговору не получилось. У него одно словечко: «Да брось ты! Блажишь!» Где они этих слов нахватались?! Что это за слово поганое — «блажить»?! Не блажу я, Даша, а люблю вас! Ладно, не буду! Вот что я хотел вам сказать… Сами понимаете, по телефону никак нельзя. Сейчас я вам скажу… Дорогая моя, несравненная… В последний раз мы с вами видимся! Не стану я более мешать никому, ни вам, ни себе. Ведь и в самом деле до края дошел! А раз дошел, а назад нельзя — значит, все.

Д а ш а. Что вы говорите?

Т и х о в. Вот взять фамилию мою — Тихов. Разные другие имеются: Удальцов, например, Пожарский, Минин! Есть и иностранные. А тут Тихов. От одной фамилии присмиреешь. Ох, Даша… Уехали вы, стал я к себе приглядываться. Что я, думаю, за особа такая, в которой столько чувств развилось? Вернее, чувство, оно вроде как одно, а состоит… Прямо не любовь, а химия какая-то! Вот вы есть совершенство! Гляжу на вас, господи, прожектор вы ослепляющий!

Д а ш а. Сколько я уже не слышала всего этого… Я ломаюсь, Аркадий Калинович! Я ломаюсь… Вот вы про голоса хорошо сказали. Я, когда приехала, на мойке работала, в ресторане.

Т и х о в. Вы?!

Д а ш а. Так вот, у нас гулкое помещение. И лифт, по которому нам посуду спускают. И оттуда, сверху, через шахту лифта, к нам долетают пьяные голоса. И такое чувство возникает, словно люди только и делают, что гуляют.

Т и х о в. Вы же артисткой собирались… Вы же