Читать книгу "Цирцея - Мадлен Миллер"

– Впервые вижу такой ткацкий станок. Восточный образец?

Тысяча его сородичей побывала в этой комнате. Все золото и серебро они сочли в точности, а на станок никто внимания не обратил.

Я отвечала, почти не колеблясь:

– Египетский.

– А! Все лучшее делают там, верно? Додумались гири заменить второй перекладиной. Так ткань натягивается гораздо лучше. Я хотел бы сделать набросок. – Голос его, глубокий и теплый, увлекал подобно океаническим течениям. – Моя жена будет в восторге. Эти гири так ее раздражают. Она всегда говорит: кто-то должен изобрести что-нибудь получше. Увы, сам я так и не нашел времени этим заняться. И здесь оказался плохим мужем.

Моя жена. Эти слова резанули слух. О своих женах, если они и были, другие моряки не упоминали ни разу. Он улыбнулся, его темные глаза встретились с моими. Кубок незнакомец держал на весу, словно вот-вот собирался отпить.

– Но, по правде говоря, ткать ей больше всего потому нравится, что окружающие думают, будто она их не слышит, когда работает. Так она и узнает все важные новости. Всегда тебе скажет, кто женится, кто ребенка ждет, а кто распрю затевает.

– Твоя жена, видно, умная женщина.

– Так и есть. Почему она за меня вышла – ума не приложу, но, раз мне это выгодно, стараюсь помалкивать.

Я даже хохотнула, до того удивилась. Разве мужчины такое говорят? Те, которых я встречала, – никогда. И все же было в нем что-то почти знакомое.

– А где сейчас твоя жена? На корабле?

– Дома, слава богам. Я бы не заставил ее отправиться в плавание с этими оборванцами. А хозяйством она лучше всякого наместника заправляет.

Теперь я хорошенько к нему присмотрелась. Простые моряки о наместниках не говорят и в креслах, инкрустированных серебром, не чувствуют себя как дома. На резную ручку он облокотился, будто лежа в собственной постели.

– Ты назвал свою команду оборванцами? Мне показалось, они ничем не отличаются от других людей.

– Ты добра, если так говоришь, но, боюсь, частенько они ведут себя по-скотски. – Мой собеседник вздохнул. – Я в этом виноват. Я их капитан и должен быть с ними построже. Но мы воевали, а на войне, ты ведь знаешь, и лучший из людей замарается. Этих же, хоть я их и люблю, лучшими никак не назовешь.

Он говорил доверительно, словно я и впрямь все понимала. Но о войне мне было известно лишь из рассказов отца о титанах. Я глотнула вина.

– Мне всегда казалось нелепым, что люди вступают в войну. Даже если они завоюют что-то, наслаждаться этим будут лишь считанные годы, а потом умрут. Но скорее всего, погибнут, так и не завоевав.

– Тут, видишь ли, все дело в славе. Но хотел бы я, чтобы ты поговорила с нашим военачальником. Может, от многих бед бы нас избавила.

– Из-за чего же бились?

– Посмотрим, вспомню ли все. – Он стал загибать пальцы. – Месть. Страсть. Спесь. Алчность. Власть. Что я забыл? Ах да, тщеславие и уязвленное самолюбие.

– Так боги этим каждый день живут, – заметила я.

Он рассмеялся и поднял руку.

– Судить об этом – твое божественное право, госпожа. Я могу лишь благодарить за то, что многие из этих богов бились на нашей стороне.

Божественное право. Выходит, он знал, что я богиня. Но благоговения не выказывал. Говорил со мной так, будто урожай фиг с соседкой обсуждал, облокотившись на ее забор.

– Боги сражались среди смертных? Какие?

– Гера, Посейдон, Афродита. Афина, разумеется.

Я нахмурилась. Ничего не знала об этом. Хотя откуда могла я теперь знать? Гермеса давно и в помине не было, нимф моих земные новости не интересовали, а люди, сидевшие за моими столами, думали лишь о своих потребностях. Жизнь моя сузилась до пределов видимого и осязаемого.

– Не бойся, – сказал он, – не стану утомлять твой слух всей этой длинной историей, но именно из-за нее мои люди так неряшливы. Десять лет мы сражались у берегов Трои, они уже потеряли надежду вернуться к своим домам и очагам.

– Десять лет? Да эта Троя, видно, крепость.

– Да, она стойко держалась, но не из-за того война затянулась, что Троя была сильна, а из-за того, что мы слабы.

И снова я удивилась. Не самому факту, а тому, что незнакомец его признавал. Обезоруживала такая критика наоборот.

– Это долгий срок вдали от дома.

– Теперь он и того дольше. Мы отбыли из Трои два года назад. Обратный путь оказался труднее, чем хотелось бы.

– Значит, о станке можно не беспокоиться, – сказала я. – Жена, наверное, уже перестала ждать тебя и сама изобрела что-нибудь получше.

Лицо его оставалось веселым, но некую перемену в нем я заметила.

– Ты права, скорее всего. Не удивлюсь, если она и наши владения удвоила.

– А где находятся ваши владения?

– Неподалеку от Аргоса. Ячмень да коровы, сама понимаешь.

– Мой отец тоже держит коров, – сказала я. – Предпочитает белоснежных.

– Чистоту такой породы трудно сохранить. Должно быть, он очень о них заботится.

– О да! Только об этом и думает.

Я наблюдала за ним. За его большими, мозолистыми руками. Он жестикулировал, помахивая кубком туда-сюда, так что вино чуть плескалось, но ни разу его не пролил. И ни разу не пригубил.

– Жаль, что вино этого урожая не пришлось тебе по вкусу.

Он взглянул на кубок, будто удивившись, что все еще держит его в руке.

– Прошу меня простить. Наслаждаясь твоим гостеприимством, совсем забыл о вине. – Он постучал костяшками пальцев по виску. – Мои люди говорят, я и голову забыл бы, не будь она на шее. Так куда, ты говоришь, они опять ушли?

Я чуть не рассмеялась. Но, хоть голова уже кружилась, ответила ровно, ему в тон:

– Они в саду за домом. Там есть прекрасный тенистый уголок и можно отдохнуть.

– Должен признать, я восхищен. Со мной они вовсе не такие тихие. Видно, ты хорошо на них воздействовала.

Я слышала гудение – то самое, что обычно предшествует колдовству. Взгляд гостя пронзил меня как наточенный клинок. Все это было лишь прологом. А теперь мы разом поднялись, будто играли в игру.

– Ты не пил. И правильно делал. Но я все же колдунья, и ты в моем доме.

– Надеюсь, мы уладим все благоразумно.

Он отставил кубок. Меча не обнажал, но ладонь положил на рукоять.

– Оружие меня не страшит, как и вид собственной крови.

– Значит, ты храбрее большинства богов. Афродита однажды собственного сына оставила умирать на поле боя из-за какой-то царапины.

– Колдуньи не столь чувствительны.

Я смотрела на рукоять его меча, иссеченную за десять лет битв, на его изрубцованное тело, напряженное, изготовившееся. На ноги его – хоть и короткие, но тугие, мускулистые. И кожу мою покалывало. А ведь он красив, подумалось мне.