Читать книгу "Сочини мою жизнь - Лана Барсукова"

Но тут захотелось избежать слез, успокоить. «Старею», – сказал себе Лукич. Но как же приятно было осознавать фальшь этой фразы, ложь такого диагноза! Дело было вовсе не в старости. Наоборот, он чувствовал, как его распирает здоровая сила, мужская снисходительность к этой девочке, покровительство и потакание ее слабостям и странностям.

– Ты откуда родом? – Он перевел разговор так же решительно, как стрелочник меняет ход поезда.

– Заметно, что не москвичка?

– Ну… Не так чтобы в глаза бросалось, но да, я сразу понял. Кстати, это комплимент. Трудолюбивая ты, аки пчела. Мне Петька рассказывал про тебя. Только у приезжих над рабочим столом может висеть собор Василия Блаженного.

– Вы с Петром Симоновичем давно знакомы?

– Да нет, каких-то полвека всего, – засмеялся Игорь.

Хорошо засмеялся, легко и искренне.

– Мы с ним в один детский сад ходили. Точнее, нас туда водили наши мамашки, отпетые подружки, – и он улыбнулся своим воспоминаниям, став вылитым шарпеем. – Дружили они как-то взасос, ненормально, как школьницы. Прямо не расставались. Все праздники у нас проходили вместе, в расширенном составе семьи. Сейчас я понимаю, что мужьям от этого кисло было, но они почему-то терпели. Я даже какое-то время думал, что у меня две мамы, а Петька мне брат. Ну и бил я его по-братски, как положено.

– За что били-то?

– За конфеты.

– За конфеты?

– Зря смеешься. Это для советского ребенка была целая тема.

– Это для любого ребенка целая тема.

– Так может говорить только молодая и глупая девица, рожденная после СССР, – сказал он мягко, как будто сделал комплимент ее молодости. – Тогда конфеты в доме были только по праздникам. Дефицит же. На Новый год нам с Петькой дарили одинаковые наборы конфет. Разумеется, их нам «передавал» Дед Мороз. Петька был тупее, ну или наивнее, он верил в чудо. А я нет, но помалкивал из какого-то детского суеверия. Вдруг разоблачу, а вместе с Дедом Морозом исчезнут и конфеты. Все-таки какая-то связь между ними была.

– Это точно, – поощрила Таня рассказчика смешливыми искорками в глазах.

– Идем дальше. Были в тех подарках шоколадные конфеты и замухрыжистые карамельки, прямо как аристократы и плебеи. Первые – наперечет, ночью разбуди, скажу какие. Две «Аленки», один «Мишка на севере», один «Золотой петушок», пара «Трюфелей», зато «Каракума» целых три штуки. Я их раскладывал то орнаментами, то в линеечку по величине. Словом, это была бесценная коллекция овеществленного детского счастья. И чтобы этих шоколадных аристократов не смущало плебейское соседство, я давился карамельками, подчищая свою коллекцию.

– Да, я так же бутерброд с икрой ем, – поделилась сокровенным Таня, – сначала обкусываю с края корочку, чтобы потом серединку съесть, где больше всего икры.

– Слушай дальше. Сейчас ты поймешь свою трагическую ошибку. Петька шел другим путем. Он быстро хомячил все лучшее и ходил с мешочком, где страдальчески шелестели карамельки. Вздыхал он при этом вполне поэтично, аки Байрон. Получалось, что я жадина-говядина, который не делится лучшим. К тому же он, зараза, еще предлагал угоститься его карамельками. Сердце наших ненормальных мамаш разрывалось от жалости к бедному и щедрому Петеньке.

Таня уже смеялась, показывая ровный ряд зубов. Игорю Лукичу почему-то представилось, как она надкусывает яблоко. Позавидовал, а заодно вспомнил, что давно не был у стоматолога.

– Идем дальше, – он отогнал тень зубного врача, – наши мамаши не то чтобы принуждали меня поделиться с этим балбесом моим шоколадным сокровищем, но всячески намекали. Взывали к совести.

– И что? Делились?

– А куда было деться? – усмехнулся он, но без былого задора. – Зато, когда в школе на уроках истории стали проходить экспроприацию, я эту тему понял легко, с лету.

Таня уловила смену настроения Лукича и миролюбиво закруглила тему:

– Ладно, чего только в детстве не бывало.

– Не скажи. Этот сюжет вечный, прямо библейский. Спустя годы лозунг «Делиться надо» озвучит наш министр финансов, обращаясь к главной жадине-говядине новой страны, к бизнесу. И попилят наш бизнес не хуже чем те «каракумки». Но тогда я еще не проводил таких аллюзий. Страдал без исторической перспективы.

Повисла неловкая пауза.

– Знаешь, чем закончилась та история с Петькой? В очередной Новый год я съел всю шоколадную гвардию в один присест. Помню, давился, но ел. Ел и плакал, потому что в этих конфетах самое главное было именно чувство своей состоятельности, обладания чем-то ценным. Мне ведь не шоколад нравился, а вот эта самая возможность тянуть наслаждение, раскладывать конфетные узоры. А еще трогать уголки оберточных коконов. И все это я банально съел, запихнул в себя. Вот тогда я понял, что чувствовали крестьяне, вырезая скот, когда их гнали в колхозы. Так Дед Мороз и Петька познакомили меня с русской историей.

Помолчали. Таня понимала, о чем думает Лукич.

Чтобы его развеселить, она сказала:

– А у меня в детстве конфеты всегда были, но я их не любила.

– А что ты любила?

– Театр, наверное.

– Театр? – засмеялся Игорь Лукич.

– И ничего смешного в этом нет. У нас был очень хороший ТЮЗ. Там работала одна женщина, к которой я все время бегала. От нее такой заряд исходил, что я стала искусством интересоваться. Мне казалось, что ничего важнее в жизни нет. Даже думала на искусствоведческий факультет поступать. Но все-таки потом выбрала журналистику.

– Искусство, значит, в отставку отправила?

– Просто я тогда поняла, что искусство нельзя словами выразить, оно только внутри человека живет. Это как дар, и нечестно его в работу превращать, деньги за это получать. Я дома любимые картины повесила и, когда одна оставалась, садилась под ними, включала музыку и просто улетала.

– А какие у тебя любимые картины? – Игорь подался вперед.

– Вы смеяться будете.

– Почему?

– Ну они простые, несовременные.

– Пока идет сплошная реклама. Так что за картины?

– «Неизвестная» Крамского, ее еще часто «Незнакомкой» называют. И «Девочка с персиками» Серова.

– Почему они?

– Я же говорю, это словами не передается. Все, что пишут про живопись, нелепо и жалко выходит. Мне кажется, что словами ни цвет, ни запах, ни вкус, ни звук описать полностью нельзя. Это похоже на обман: одни делают вид, что у них получилось словами выразить, а другие притворяются, что от этих слов они действительно что-то почувствовали. А зачем? Музыка живет в звуках, а живопись в красках. Им слова не нужны.

– А как ты почувствовала, что это твои картины?

– Не знаю. А как вообще человек чувствует, когда находит что-то свое? Просто либо попадает в твой нерв, либо нет. Ну мне как-то так становилось, когда я на эти картины смотрела, будто у меня кожи нет… – Таня вдруг засмущалась и замолчала.