Читать книгу "Рассекающий поле - Владимир Козлов"

– Что значит «пересекаются»?

– Что? – переспросил Сева.

– Что такое место, в котором пересекаются жизнь и искусство? Как ты поймешь, что нашел его? И зачем его искать?

– Уф-ф…

– Ты не вздыхай. Ты, если что-то забыл, сейчас едешь за две тысячи километров в незнакомой машине в незнакомый город. Если уж ты делаешь это, то ты должен о своей мотивации понимать хотя бы элементарные вещи.

– Мотивации?.. Да, конечно. Это должно быть что-то вроде моста. Моста, ведущего на прелестный остров, который называется культура. Этот остров захватили дикари, которые умеют только приносить жертвы и воскурять фимиам. Искусство должно помогать разглядеть реальность, а не закрыться от нее. Это такая формула любви. Формула, наделяющая смыслом. Мы на самом деле хорошо чувствуем, о чем речь. Берешь «Капитанскую дочку» – и все там полно смысла и значимости. И уже это – очень любовное отношение к реальности. Искусство всегда знало, что оно должно выводить жизнь из тупика естественного отбора – даже тогда, когда это больше никому не надо. Но я пока больше чувствую, чем понимаю. Я не понимаю, как оно это делает.

– Ты считаешь именно себя обязанным этим заниматься?

– Я вообще в первую очередь думаю о том, что надо именно мне.

– Но, выходит, что как бы не только тебе, да? Если подумать, выходит, что человек, который считает, будто никто никому не должен, едет неизвестно куда искать счастье для своего народа. Как бы ты объяснил этот парадокс?

– Наверное, виноваты песенки.

– Не понял.

– Я пишу и пою песни. Я делаю это не просто хорошо – у меня как бы большой отрыв. И это при том, что я мало что на самом деле умею. Но песня – это не рубль, который я могу потратить, например, на себя. Песня – хочешь ты этого или нет – создает вокруг себя мир, которого в реальности, может быть, еще и нет.

– Даже «Владимирский централ»?

– Даже он! Хорошая песня создает у чужих, незнакомых и даже довольно агрессивно настроенных людей ощущение, что они заодно. Если песня нравится, то кажется, что ты знаешь, где это – «Владимирский централ» и как играть в «очко». Этим людям становится не стыдно сказать о себе «мы». А это немало! И все это на самом деле чувствуют. И тут уже и всеобщее счастье на горизонте. Так вот: я думаю только о песне. А песня – она сама подумает уже обо всем остальном.

Они долго ехали сначала в напряженной, а потом отпустившей тишине. Наконец водитель улыбнулся:

– Вот что я тебе скажу, парень. Ты, конечно, смахиваешь на сумасшедшего. Но ты не сумасшедший, – и быстро посмотрел на Севу. – Как зовут-то тебя?

– Всеволод. Сева.

– А я – Руслан… Я, Сева, – хозяин мира, по которому мы едем и о котором ты так заботишься.

7

– Лиманчик – место, которое принимает всех! Просто выходишь в шесть утра на перрон в Новороссийске – и забываешь человеческий язык. И такой приход! Мы с пацанами, когда оказались на мосту над поездами, на «раз-два-три» ка-ак заорали: «А-а-а!»

– Дебилы, – мрачно откомментировал Сева, глядя в поднятую кружку с чаем.

– Ну, нам вокруг сразу так и сказали. Там же вокруг, сука, серьезные хмурые люди. С сумарями херачат в шесть утра с поезда сразу на работу. Потом нас даже пригласили для разговора представители правоохранительных органов… Просто надо понимать это состояние, чел! Ты должен увидеть это место – там остановилось время, там друзья, музыка, вино, женщины, дурь, море и натуральное хозяйство. Человек должен прикоснуться к такому, иначе он постоянно ходит с таким таблом, как у тебя. Тот, кто это хоть однажды попробовал, становится лиманоидом. Я был там четыре раза, и я уже не могу дождаться лета. А есть люди, которые живут там каждое лето, – и они уже не могут сосчитать, сколько раз они приезжали, потому что это слишком большие числа. Поехали, Сева!

Сева пожевал губами и отхлебнул чай из своей кружки.

– Леша, ты так восторжен, что мне неудобно продолжать этот разговор.

– Поехали, Сева! Осталось полтора месяца – и мы на воле!

– Лёша, я не чувствую себя в тюрьме, – сказал Сева неохотно. – Знаешь, какие у меня ассоциации с натуральным хозяйством? До сих пор иногда закрываю глаза и вижу наш отрез земли в степи, к которому не проведена вода, и вокруг стоит треск палящего солнца. Кажется, что насекомые жарятся на сковородке и трещат. И я не знаю, как выбраться оттуда. И мне кажется, что я до сих пор еще не выбрался, понимаешь? То, что там, куда ты меня зовешь, остановилось время, меня приводит в ужас! – уже, смеясь, выкрикнул Сева.

Лешу Лешей называл в этой компании только Сева, для всех остальных он был Киса. Севе на самом деле не было понятно, от чего Кисе сбегать. На занятия он не ходил, был завсегдатаем всех двух местных музыкальных кабаков, иногда и сам, с банданом на голове, сходил за музыканта. О родителях он не говорил, но все знали, что Киса в общагу ходит в гости. Четырехкомнатная квартира в старом фонде на Ленина всегда ждала блудного сына. Одевался он как хиппи, хотя был здоровым упитанным детиной с наметившимся брюшком. Киса хотел быть везде, где не напрягали человеческое существо.

– Соловей, скажи ему, – сказал Киса.

Соловей никогда ничего не говорил. Соловей пел. Когда он начинал петь, Сева отмечал про себя: первый человек с голосом из всех встреченных в Ростове-на-Дону за полтора года. Соловей заливался.

Эх трава-а-тра-авушкаТравушка-муравушка-а…

Он пел песню про настоящего индейца, Киса бросался подпевать – ему очень нравилось петь, но нот он не различал. Сева внимательно слушал. Песня напоминала разновидность дури, но была действительно хороша – заливиста.

– Хоть от дяди Федора нормальная песня осталась, – пробубнил себе под нос русак Борис, поправив дешевые очки и быстро постукивая ложечкой по стенкам стакана. – А вообще русский рок превратился в говно. Либо песни для девочек, либо нравоучения. Две группы нормальные остались – «Апрельский марш» и «Зазеркалье». Уральцы, кстати, воспели первый задокументированный случай некрофилии – в песне «Сержант Бертран»…

Борис знал, о чем говорил, – тему некрофилии в своем творчестве он вывел на новый уровень. Борис писал песни, собрал группу «Мухолов» и концертировал. Помимо песен о любовных отношениях с трупами в его арсенале были хиты на сатанинские темы. Борис копал не просто вглубь, но прежде всего – в сторону, подальше от прямого языка старой культуры. Он заканчивал философский факультет и в определении того, что он делал, употреблял слово «субкультура». В крайних случаях Борис употреблял слово «постмодернизм», для него оно означало, что после любой песни можно сказать: «Это была шутка». От некоторых шуточных песенок Севу брала оторопь. Но были и песни, которые, по мнению Севы, автор должен был бы считать совсем другими, серьезными. В них был свой почерк и драматизм – однообразная манера исполнения и довольно слабый голос совершенно не мешали им в полной мере проявляться. Но Борис не выделял этих песен, пел их наряду со шлягером «Поклонись сатане». Постепенно Сева понял, что Борис вообще не склонен много думать над тем, что он делает, – предпочитает делать, быстро и легко. Для него искусство не предполагает цели сделать идеальную вещь, оно для него повседневность, изобретенный раз и навсегда образ жизни, в котором допускается иногда в конце концерта показать волосатую голую жопу. Сева этого не переносил и на концерты Бориса не ходил. А потому виделся с ним редко, чаще всего – в этой самой комнате, расположившейся в соседней секции. Борис, как правило, много и беспорядочно говорил, стучал своей ложечкой, как будто стеснялся тишины в присутствии Севы. А Сева, хотя и младший, тишины не стеснялся. Он чувствовал себя, как бочка со смолой, в которой невозможно провернуть ложку. Процессы в нем сейчас шли медленно.