Читать книгу "Земля волшебника - Лев Гроссман"

Я, конечно, был не столь красив и героичен, как Мартин. Второсортный материал, как выражаются в литературных кругах. Должен, впрочем, признать, что самого плохого обо мне Пловер тоже не написал. Он просто не знал этого, да и никто не знал, кроме Мартина.

Как бы там ни было, с той ночи мы все стали жить двойной жизнью. Опекун более внимательный, чем тетя Мод, непременно заметил бы наши постоянные перешептывания, загорелые лица и волосы, отраставшие в особенно долгих походах, но она не замечала. Люди склонны видеть лишь то, на что у них есть объяснение.

Все, кто ведет тайную жизнь — шпионы, преступники, беглецы и неверные супруги, — знают, что фасад поддерживать нелегко. Одним это удается лучше, другим хуже. У меня обнаружился настоящий талант врать взрослым; сейчас мне кажется, что в некоторые экспедиции меня не брали лишь потому, что я хорошо прикрывал остальных. Я сочинял бесчисленные истории — невероятные, но куда менее фантастические, чем правда, — объясняя, почему кто-то из нас не пришел в церковь, на урок или к чаю.

Мы научились очень быстро переодеваться из филлорийских одежек в свои, пока нас не застукали, но что прикажете делать со следами боевых подвигов? Синяки и царапины тоже требовали какого-то объяснения. Во время охоты за разбойниками близ Кориании Мартина ранили стрелой в ногу, и он целый месяц залечивал рану в Филлори.

Обиднее всего было, многому научившись, притворяться незнайками и неумехами. Я со смеху покатывался, глядя, как Фиона, великая охотница Леса Королевы, разыгрывает комические сценки, пытаясь натянуть маленький девчоночий лук.

В конце концов нам это надоело. Джейн как-то попросту умчалась галопом с урока верховой езды, перемахнула через каменную ограду и скрылась в лесу, улюлюкая как кентавр. Мы все тоже перестали прикидываться. Хочется людям изумляться — пусть себе изумляются.

Часто, когда путь в Филлори закрывался, мы, исчерпав все возможности дома, библиотеки, земель и прислуги Докери-хауса, пробирались через дыру в изгороди в поместье мистера Пловера. Тогда ему было немного за сорок, но мы из-за ранней седины считали его стариком. Поначалу, думаю, мы привели его в ужас — своих детей у него не было, и он не умел обращаться с ними, особенно с такой оравой, как мы. Родителей нам в ту пору заменял двенадцатилетний Мартин, и мы под его опекой росли настоящими дикарями, непослушными и крикливыми. В первое же свое вторжение к нему мы столкнулись с главной проблемой американцев в Англии: они слишком боятся англичан, чтобы грубить им, но при этом не умеют быть вежливыми. Мы использовали это в своих интересах. Не решаясь нас выгнать и не зная, чем занять, он в третьем часу дня предложил нам чаю.

Не слишком обнадеживающее начало. Мы кидались корками, дрались ложками, хихикали, шептались, задавали нескромные вопросы, но должное угощению все-таки воздавали: печенье и домашний мармелад были очень вкусные. Вряд ли Пловеру доставил удовольствие наш визит, но этот состоятельный, уже отошедший от дел холостяк скучал, вероятно, не меньше нашего — и мы терпели друг друга.

Мы не догадывались, что это малоудачное посещение станет первым из многих. Я только теперь понимаю, какими сердитыми детьми мы были тогда. Мы злились на отсутствующих родителей, на тетю Мод с ее дурной репутацией и многочисленными поклонниками, на войну, на Бога, на то, что мы не такие, как нормальные дети. Но взрослые не признают за детьми права на гнев, а сами дети не знают, как это называется, и гнев ищет себе выхода другими путями.

Именно он подзуживал нас соревноваться в нарушении всевозможных приличий. Победительницей стала Фиона, с почти чувственным удовольствием проболтавшаяся соседу о Филлори.

Это было нарушением не только земного, но и филлорийского этикета. Она проявила неуважение не к мистеру Пловеру, а к Эмберу и Амберу, взявшим с нас клятву молчать. Никто из нас до сих пор не произносил слова „Филлори“ при ком-то из взрослых. Мы даже небыли уверены, что сможем это произнести. Верили, что потусторонняя магия овнов запечатывает наши уста.

Выходит, не запечатывала. За столом воцарилось молчание. Фиона дрожала от победного восторга и ужаса перед совершенным грехом. Мы ждали, что ее вот-вот поразит громом.

— Филлори? — повторил мистер Пловер со своим чикагским акцентом. Похоже, он радовался, что у него появилась тема для разговора с нами. — Это что же такое?

— Мы иногда ходим туда через дверку в часах, — небрежно пояснил Мартин. — Это не на Земле.

Все преграды рухнули, и мы наперебой затараторили каждый о своих приключениях.

Смешно, право. Пловер слушал очень внимательно и даже делал заметки. Получив доступ к сокровищнице детского воображения, он, вероятно, вообразил себя новоявленным Чарльзом Кингсли или Чарльзом Доджсоном.[19] Сам он, сухарь-счетовод, воображением не обладал вовсе, и наше служило ему чем-то вроде протеза. Начиная каждый раз со светской беседы, он рано или поздно тянулся к блокноту, который всегда имел под рукой, закидывал ногу на ногу и спрашивал со своим особым выговором, не американским и не английским:

— Ну, а что там в Филлори новенького?

Мы были только рады рассказывать об этом кому-то, даже такому скучному типу, как Пловер. Филлори переставало быть игрой и становилось реальностью. У нас появилась аудитория.

Иногда мы что-то выдумывали и хохотали до колик, воображая, что сказали бы сэр Пятнисс или Король-Пенек о наших лиственных птицах и великанах, которые питаются облаками. Чушь какая! Хелен, немногим богаче Пловера по части фантазии, не блистала в этой игре и не могла придумать ничего, кроме ежиков: морских, говорящих, Огненного Ежа. Пловер все поглощал без разбору и сомневался только в совершенно подлинной бархатистой Лошадке. Мы уговорили его и про нее написать: бедняжка могла бы обидеться, если бы о ней умолчали.

Только теперь, оглядываясь назад, я понимаю, в каком напряжении мы находились, постоянно перемещаясь между той реальностью, где мы были королями и королевами, и другой, где существовали в качестве никому не нужных детей. От этих внезапных повышений и понижений кто угодно свихнулся бы.

Пловер поделил наши истории на пять книг, но в действительности все происходило далеко не так просто и аккуратно. По его версии, мы посещали Филлори только на летних каникулах — за одним исключением в „Службе времени“, — на самом же деле бывали там круглый год. Решали не мы: все зависело от воли самого Филлори. Мы никогда не знали, когда оно сочтет удобным принять нас и откроет нам дверь — летом, зимой, днем или ночью. Иногда портал месяцами стоял закрытым; мы начинали думать, что с нашей красивой галлюцинацией покончено навсегда, и это было похоже на отказ одного из органов чувств. Мы нервничали, ссорились, обвиняли один другого. Это ты, говорили мы друг другу, прогневал(а) Эмбера или Амбера, нарушил(а) какой-то закон и тем лишил(а) всех остальных доступа в Филлори.