Читать книгу "Та самая Татьяна - Анна и Сергей Литвиновы"

7-е письмо Онегина Татьяне. 5 июня 1825 года

Дорогая княгиня,

сегодня я сделал визит вашей маменьке. Вчера она, едва успел я запечатать вам письмо, с моим же человеком передала приглашение сегодня приехать. Она писала, что в первой половине дня будет занята хозяйственными хлопотами, но ближе к вечеру готова меня принять. Весь строй ее письма дышал неприкрытым радушием.

Обед ее и впрямь оказался чем-то грандиозным. Пожалуй, со времен последнего завтрака у Тальон не припомню, чтобы ел что-либо настолько вкусное – однако в другом роде. В петербургских ресторациях еда скорее дразнит, но не насыщает. Однако в традициях нашего села закормить гостя настолько, чтобы он, чего гляди, прямо за столом от сытости захрапел. Нет, вашей маменьке я подобной радости не доставил – хоть она приложила к тому максимальные старания. Мастерство кухарки – творчество которой, как я понимаю, m-me Larina держит под постоянным контролем, – помноженное на радушие и усердие вашей maman, сделало для меня сей обед весьма запоминающимся. За ухой из стерляди с кулебякой последовали рябчики в сметане, затем бараний бок с кашей, бланманже и восемь видов различных наливок. Завершился обед семью сортами всевозможных варений.

Обедали мы вдвоем, и подавали нам на террасе. В вашем вишневом саду девицы тем временем собирали ягоды. Они, по принятому у вас в имении обычаю, услаждали наш слух песнями. Хотел я записать одну из них – да, на беду, я не поэт, и не нашлось под рукой ни стила, ни бумаги. Среди девиц, хочу заметить, встречались и прехорошенькие – на которых я, по своему обыкновению, не обращал ни малейшего внимания.

После ужина Прасковья Александровна решила показать мне имение и двор – похвастаться, как я понял, своими последними хозяйственными достижениями. Впрочем, я весьма мало понимаю во всех этих косилках, веялках и пр., потому слушал достопочтенную женщину вполуха, а смотрел вполглаза. Зато когда разговор коснулся предметов, мне интересных, я обратился в слух.

– Ах, как я скучаю без моей Оли! Без моей Тани! – воскликнула ваша маменька. – Как далеки они от меня! Впору позавидовать крестьянским семьям, что бабушки часто живут совместно с взрослыми своими детьми. Они помогают по хозяйству, нянчатся с младенцами. Я понимаю, конечно, бедные рабы живут подобным образом от безвыходности – однако само по себе заведение кажется мне весьма разумным. Его бы перевести на благородную почву! Вот я: совсем еще не старая женщина, немногим за сорок. С современными достижениями медицины разве это возраст?! Я могла бы принести много пользы людям – главным образом, моим дочерям: Оле, Тане. Но я, увы, живу далеко от них, и одна, совсем одна… Кому нужны теперь и интересны мои хлопоты? Для чего я занята хозяйством? Чтобы иметь возможность погордиться перед соседями, и только. Сомнительное удовольствие. Ах, как бы я хотела, чтобы у меня живали или хотя бы гостили внуки. Их лопотание и смех озарили бы мое одиночество! А у моей бедной Тани даже нет детей! Ее муж, этот генерал, верно, слишком стар для нее! Да ведь он же был к тому же ранен! Вероятно, он не способен попросту стать отцом. Грех, конечно, думать так, но я иной раз воображаю: если муж не в силах, моя бедная Таня могла бы понести и от любовника. Помню, батюшка, вы нравились ей?

Клянусь, княгиня! Я не придумал ни слова! Я лишь передаю вам, в самой буквальной точности, слова вашей маменьки. Можете не сомневаться, память моя весьма хороша. Уверяю вас, именно в тех выражениях она и говорила, отнюдь не стесняясь меня.

Впрочем, справедливости ради надо заметить, что маменька ваша не жаловала не только израненного генерала, но и второго своего зятя, Ольгиного улана. Пишу вам это не ради сплетен, боже упаси. И не для того, чтобы поссорить вас с вашим мужем (или вас с Ольгой, или тем более ее с собственным супругом, до которых мне вообще дела нет). Я коснулся этой темы единственно для фактографической точности и чтобы дать вам больше пищи для размышлений, моя прелесть.

Итак, ваша maman все время противопоставляла своего нынешнего зятя, уланского майора, – зятю несостоявшемуся, то бишь господину Ленскому:

– Ах, какой был жених Володя! Чудный, милый мальчик! Воспитанный, прямодушный. Богатый! И какой поэт! Какие мадригалы писал он Ольге! Баратынскому с Жуковским не снились!

Потом она сообразила, что чрезмерный восторг перед памятью юного гения выглядит словно косвенный упрек мне – его, как ни крути, убийце, – и осеклась. Однако я, конечно, не стал открывать ей свои подозрения, что, возможно, вовсе не ее нынешний собеседник застрелил бедного Ленского. Достаточно того, что о моих сомнениях доложит, без сомнения, всей округе Зарецкий.

Как продолжение разговора о тебе и Ольге, Прасковья Александровна повела меня любоваться вашими портретами. Не знаю, ведаешь ли ты, но в гостиной вашего дома теперь висят на стенах, друг против друга, две парных поясных парсуны: тебя с его превосходительством и Ольги с ее уланом. Ты не похожа нисколько. Художник весьма польстил тебе, добавив толщины во всем: руках, плечах, щеках и даже ушах. Еще менее сходен с оригиналом твой генерал, который выглядит столь молодым и бравым, что юный гусарский поручик: хоть сейчас шашку наголо и на коня!

Кто же писал сии изображения, осведомился я у вашей маменьки. И где вы позировали портретисту? Неужто специально заказывали у модного столичного художника? А кто изготовлял тогда картины улана и майорши?

Мне ответствовали, что живописец – местный помещик, некто Шилов, и пишет он – когда оригиналу нет возможности позировать – по памяти, а также по рассказам имеющихся родственников и знакомых изображаемого лица. После этого разительное несходство ваших изображений с действительностью меня уж больше не удивляло.

Слышали ль вы, кстати, что достижения науки и техники скоро оставят без работы живописцев, подобных г-ну Шилову? Есть надежда даже, что сие случится еще при нашей с вами жизни. Говорят, французам удаются уже опыты по закреплению изображения в камере-обскуре. Представьте: когда эта техника разовьется и станет повсеместной, воображение художника и его неискусная рука перестанут иметь значение – а со временем живопись, как род искусства, и вовсе отомрет[12].

Однако пока вашей маменьке (и мне) приходилось довольствоваться неверной кистью местного Рафаэля. Ольга, насколько я ее помню и вправе судить, также вышла на портрете нехороша. О супруге ее, улане, рядить не могу, ибо ни разу в жизни его не видывал – однако получился он на холсте едва ли не старше вашего генерала: в венгерке, важный, остекленевший, с завитыми русыми волосами и нафабренными усами.

Я спросил, отдавая долг вежливости, как поживает ваша кокетка сестра – бывшая молодая хозяйка дома и сада? Не обижает ли муж ее?

– Неплохо, – молвила ваша маменька со столь кислым видом, что я еще раз сделал вывод, что она к Ольгиному майору относится столь же скептически, как и к вашему генералу. – Двоих уж родила, третьим брюхата. А как их растить? У майора ведь – ни мнения, ни имения.