Читать книгу "Революция. От битвы на реке Бойн до Ватерлоо - Питер Акройд"

В целом в министерствах действительно стало больше вигов различных направлений, которых вместе с тори стали называть «широкозадыми». Они могли усидеть на чем угодно. Теперь виги противостояли вигам, тори – тори, тори и виги совместно враждовали с другими коалициями вигов и тори в жесткой междоусобной борьбе, продолжавшейся по меньшей мере шестнадцать лет. Разумеется, в конце концов это всем наскучило. В 1743 году, спустя год после отставки Уолпола, Джон Далримпл, граф Стэр заметил: «Кажется, Лондон занят исключительно игрой в вист».

Летом 1745 года некоторые волнения вызвала высадка в Шотландии Карла Эдуарда Стюарта, сына Старого претендента. Молодой претендент, более известный потомкам как Красавчик принц Чарли, воспользовался континентальной войной, чтобы заявить свои права на трон и провернуть небольшую наступательную кампанию. И хотя Великобритания вернула на родину часть войск, участвовавших в военных действиях во Фландрии, принц смог занять Эдинбург и одержать значительную победу над давним врагом у Престонпанса к востоку от города. В Лондоне возникла легкая паника. Не столько реальная угроза вторжения, сколько страх, вызванный такой перспективой, заставил столицу оцепенеть от ужаса. Вырыть ров, чтобы защитить крепость, всегда считалось знаковым событием, особенно во время войны.

Молодой претендент, собрав около 5000 человек, двинулся на юг, к Англии и добрался до Дерби. Паника усилилась. Однако на деле ему вряд ли удалось бы продвинуться дальше. Шотландцы не желали вставать под его знамена, а тори, преданные якобитам, были не готовы на подвиги в его поддержку. Как известно, в стране, где главной заботой является процветание, социальные или политические революции маловероятны. Банк Англии с успехом нивелировал угрозу Стюартов. Карл потребовал от союзников-французов вторгнуться в Великобританию, однако те были слишком заняты кампанией во Фландрии. У Дерби генералы-якобиты уже понимали, что игра проиграна, и, несмотря на настойчивые протесты принца, отступили к Шотландскому нагорью. Впрочем, на этом их унижения не закончились.

Карл с советниками решил сразиться с врагом на пустоши Каллоден, и уже через час его войска были наголову разбиты британской армией под командованием герцога Камберлендского[119]. Некоторые шотландцы были готовы дождаться более благоприятных обстоятельств и продолжить сражение, однако их решимость пошатнулась, когда Молодой претендент предпочел вернуться во Францию. Так бесславно завершилась последняя попытка шотландцев силой отстоять свою независимость. Якобитство было уничтожено. Солдаты герцога Камберлендского с особой жестокостью расправились с жителями Шотландского нагорья, не гнушаясь насилием, кровопролитием и грабежами. В результате тяжелейшего поражения шотландские горцы были вынуждены сложить оружие, и теперь любой мужчина или мальчик в «одежде горца» попадал в тюрьму на полгода без права на освобождение под залог. В случае повторного преступления нарушителю грозила каторга. В стране намеренно проводилась политика культурного геноцида.

Возгласов ликования и аплодисментов победителей было достаточно, чтобы заглушить плач и стенания отступников-шотландцев. Стихи «Правь, Британия» положили на музыку пятью годами ранее, а гимн «Боже, храни короля» (God Save the King) был напечатан в Gentleman’s Magazine во время высадки Молодого претендента и вскоре обрел широкую популярность.

Молодой принц предпринял еще одно путешествие в Англию, тайно отправившись в Лондон в 1750 году. По всей видимости, он остановился у какого-то убежденного якобита на Теобальдс-роуд и даже принял англиканскую веру, питая пустые надежды однажды взойти на британский престол. Скорее всего, гуляя по улицам Лондона, принц носил маску и костюм; однако в таком виде он как нельзя лучше соответствовал городу, который теперь напоминал одну большую сцену.

14

Мать-женева[120]

Когда Мэтью Брамбл, герой романа Тобайаса Смоллетта «Путешествие Хамфри Клинкера» (The Expedition of Humphry Clinker; 1771), приезжает в Лондон, он чрезвычайно удивляется тому, что «все занятия перемешались: каменщик, мелкий ремесленник, трактирщик, слуга из пивной, лавочник, крючкотвор, горожанин и придворный наступают друг другу на мозоли». Распутства и бесчинства «повсюду, они шляются, гарцуют, крутятся, рвутся вперед, толкаются, шумят, трещат, грохочут; все заквашено на гнусных дрожжах тупости и разгула; всюду сумятица и суетня. Можно подумать, что они одержимы каким-то сумасшествием, которое не позволяет им сохранять спокойствие»[121].

Несколькими годами ранее в Лондон прибывает другая неискушенная провинциалка и прямиком из экипажа отправляется во двор гостиницы Белл-инн неподалеку от Вуд-стрит. На гравюре Уильяма Хогарта[122] эта девушка по имени Молл Хэкэбаут изображена в странной обстановке. На перилах балкона проветриваются ночные горшки, там же висит рваное нижнее белье. В дверях с довольной ухмылкой стоит франтоватого вида «гуляка». Предвкушая утехи с молодой проституткой, он уже запустил руку себе в штаны. Пожалуй, самое необычное зрелище представляет пожилая женщина, вся обклеенная старыми, полустертыми мушками. Она встречает девушку, будто это ее кузина, приехавшая в гости из деревни. Имя женщины – матушка Нидем (Элизабет Нидем). Эта небезызвестная хозяйка борделя 1720-х и начала 1730-х годов в конце концов была привязана к позорному столбу и умерла от ран, нанесенных разъяренной толпой.

Обе картины дают куда более правдивое представление о Лондоне XVIII века, чем любое описание из журналов Spectator или Gentleman’s Magazine. Это отнюдь не карикатуры, а пронзительная реальность. В беллетристике того времени упоминаются аукционные дома и кофейни, читательские кружки и дискуссионные клубы, залы для приемов и танцев, маскарады, балы, танцмейстеры, театры и галереи, лектории и концертные залы. Все это составляло фасад Лондона XVIII века, однако за ним скрывалась глубокая, словно омут, и темная сторона жизни города, которая от века к веку практически не менялась. Никакое «благоустройство» не касалось этого падшего мира. Широкие улицы и открытые мосты, фешенебельные площади и торговые галереи не имели ничего общего с той мрачной тенью, которую всегда отбрасывал Лондон. По соседству с залами, отведенными под «увеселения эпохи», находились комнаты, в которых господствовали нищета, лишения, суровые наказания и боль.