Читать книгу "Революция. От битвы на реке Бойн до Ватерлоо - Питер Акройд"

Лондонская вонь чувствовалась за несколько десятков миль. Джордж Чейн, автор трактата 1733 года «Английская болезнь» (The English Malady), приходил в ужас от «клубящихся повсюду костров… облаков зловонного дыхания и телесных испарений, не говоря уже о смраде, который источают больные и увечные, разумные и неразумные животные, переполненные церкви, погосты и кладбища…». Над всем этим стелился запах конского навоза.

Запах улиц уравнивал всех – ремесленников, остряков, подмастерьев, издателей, гуляк, конторщиков, известных людей, священников, книготорговцев, дам, девушек-служанок, актеров и певцов, политиков и бродяг – одним словом, всех, кто ходил по ним. В то время в ходу была фраза: «Каждый сам по себе уже не пахнет, когда воняют все». Тротуары кишели не только пешеходами, но и кучерами, носильщиками, тут же сновали повозки для вывоза мусора и грязи, почтовые кареты, шныряли собаки, мальчики с подносами с мясом на плечах, попрошайки из бывших солдат, цветочницы, починщики мебели, торговцы подержанной одеждой и продавцы выпечки. На одной улице, как правило, уживались представители разных слоев общества и профессий.

Не имело смысла пытаться избежать всех этих неудобств, взяв экипаж. Улицы были столь узкими и петляющими, а препятствий на них так много, что любая телега или повозка рано или поздно попадала в тупик или пробку. В этом случае кучера начинали хлестать лошадей встречного экипажа и нередко даже спрыгивали с козел и решали проблему кулаками под возгласы зевак, тут же собиравшихся, чтобы поглазеть на уличную потасовку. Городской воздух сотрясали проклятия, ругань, богохульства и брань. На улицах творился сущий бедлам. Весь этот шум и гам издалека напоминал несмолкающий, пронзительный крик, тысячекратно отражавшийся эхом от небесной тверди. Многим этот гул напоминал звуки извергающегося вулкана.

Таким был старый и жестокий Лондон. Пока не начались мероприятия по благоустройству, город XVIII века служил ареной для публичных повешений и телесных наказаний. Среди «достопримечательностей» города были душевнобольные из психиатрической больницы Бедлам, подвесные клетки для наказания преступников вдоль Эджвер-роуд и истлевающие отрубленные головы на вершине Темпл-Бара[123]. Попрошайки выставляли напоказ язвы, а проститутки тщательно прятали шанкры.

Молл Хэкэбаут стала одной из таких проституток. Ее постигла участь многих, кто приехал в столицу из сельской местности или просто родился и вырос на улице. В XVIII веке секс был легкодоступным: от дорогой куртизанки с апартаментами в Ковент-Гардене до мальчугана или девчонки, которые были легкой добычей всего за пенни. Доступный и неумеренный секс был скрытым источником энергии Лондона. Обеспеченные горожане или купцы могли позволить себе купить любого, при этом едва ли религиозные соображения того времени могли остановить их. И хотя «благоустройство» должно было коснуться всего, Фрэнсис Плейс, радикальный активист протестного движения, писал в книге под названием «Автобиография» (Autobiography): «Обвисшие груди [проституток], выставленные на всеобщее обозрение, являли крайне отвратительное зрелище, их волосы, зачастую прямые, висели словно крысиные хвосты, заслоняя глаза, и кишели вшами, несметные полчища которых были видны невооруженным глазом…» Женщины были готовы «зайти за угол» за пару пенсов.

Аддисон, описывая это ремесло, оставил куда более сентиментальные воспоминания. Как-то на Сент-Джеймс-стрит к нему обратилась худенькая миловидная девушка лет семнадцати. «Она тщилась привлечь меня неестественной игривостью своего облика и вольностью манер; однако я сразу заметил, что ею движет голод и холод: взгляд ее белесоватых глаз горел готовностью, тонкое платье отличалось безвкусием, а манера держаться была кроткой и детской». Такие персонажи наводняли улицы Лондона и столетие спустя, заставив журналиста Уильяма Томаса Стеда[124] написать ряд статей под названием «Жертвоприношение девы в современном Вавилоне» (The Maiden Tribute of Modern Babylon; 1885). Складывается впечатление, что некоторые аспекты жизни Лондона неизбывны и вечны.

Преступность и жестокость вросли в твердь лондонских улиц, словно булыжники и камни. Разумеется, полицейский патруль тогда еще не существовал, было лишь некое подобие службы наблюдения, в рамках которой престарелые служащие пили чай или джин в своих крохотных караульных будках. Улицы были темны и коварны, квартиры – мрачны, а трущобы – опасны. По ночам вершился разбой, к которому все оставались глухи. Во времена кризиса группы вербовщиков рыскали в поисках призывников, уклонявшихся от службы во флоте. Когда в 1754 году в Лондон прибыл инженер и изобретатель Джеймс Уатт, он боялся даже выйти из дома, опасаясь, что его схватят.

В 1751 году Хорас Уолпол писал: «Даже днем, собираясь в путь, человек словно отправляется в бой». У воров были собственные ночлежные дома, клубы и таверны, в которых они делились на «рода войск» с не меньшей скрупулезностью, чем в настоящей армии. Здесь были и домушники, и карманники, разбойники и грабители с большой дороги. Тем не менее неприятие регулярной армии было настолько велико, что любые попытки увеличить численность полицейских встречали стойкое сопротивление среди горожан, не желавших жить в военном лагере.

В течение XVIII века город разрастался, при этом градус опасности стал постепенно снижаться. Мэтью Брамбл из романа о Хамфри Клинкере в разговоре со знакомым отмечает: «В течение семи лет в одной только части города, в Вестминстере, выстроено 11 000 новых домов, да к сему надо еще прибавить те, которые ежедневно появляются в разных частях сей громоздкой столицы»; изменения настолько «громоздки», что «столица стала походить на разросшееся чудовище, которое со временем, словно распухшая от водянки голова, лишенная питания и поддержки, отделится от тела». Кирпичи подвозили на строительные площадки неостывшими, что-то строить из них сразу было нельзя, поэтому взору озадаченного путешественника представала отвратительная картина запущенных и недостроенных зданий.

Однако за всем этим безумием скрывалась движущая сила города. Лондон был средоточием власти и денег. Ненасытность города и высокий спрос на продукты питания способствовали преобразованию сельского хозяйства страны. Чай, коноплю и хлопок свозили сюда со всего мира. Сахар «варили» в самой столице. Лондон был крупнейшим промышленным центром. Компактно расположенные фабрики обрамляли оба берега Темзы в восточной части столицы. Там можно было увидеть все – сложные агрегаты, плиты для приготовления еды, мебель и наемные экипажи. Поставки топочного угля шли вдоль восточного берега.

Богословы и моралисты, слушая проклятия и непристойности, доносившиеся из притонов и подвалов, неизменно грозили бесстыдникам Страшным судом. Считалось, что песен, которые распевали по всему Лондону, было достаточно, чтобы навлечь на себя божественный гнев: