Читать книгу "Аристократия и Демос. Политическая элита архаических и классических Афин - Игорь Суриков"

Совокупность всех этих фактов позволяет со всей серьезностью отнестись к той характеристике, которую Плутарх (Перикл. 32) дает роли Перикла в развязывании афино-спартанского вооруженного конфликта: «Когда же… его популярность пошатнулась, то он, опасаясь суда, раздул медленно тлевшее пламя войны в надежде, что обвинения рассеются и зависть смирится, когда граждане во время великих событий и опасностей вверят отечество ему одному как человеку уважаемому и авторитетному». Иными словами, Перикл решил фактически форсировать начало войны, чтобы заставить народ вновь сплотиться вокруг своего испытанного лидера. Поначалу ему это, безусловно, удалось: в первые годы Пелопоннесской войны «афинский олимпиец» пользовался безусловным, непререкаемым влиянием в афинском полисе, выполнял функции верховного главнокомандующего, определял всю стратегию и тактику ведения военных действий с афинской стороны.

Как известно, Перикл как глава обороны Афин прибегнул к необычной для того времени тактике – эвакуации всего сельского населения Аттики под надежную защиту городских стен. Афиняне как бы добровольно соглашались подвергнуться длительной осаде. С бессильным гневом взирали крестьяне на то, как пелопоннесцы разоряют их земельные наделы. «Первому гражданину» стоило немалых трудов поддерживать в согражданах спокойствие и выдержку, уберечь их от необдуманных поступков. «Перикл же хотя и видел, что афиняне раздражены создавшимся положением и мрачно настроены, но все же решение свое не выступать против врага считал правильным. Поэтому он не созывал народного собрания или какого-нибудь другого совещания, опасаясь, что афиняне, не взвесив разумно положения дел, в раздражении могут наделать ошибок» (Фукидид, История. II. 22. 1). Не вполне ясно, при помощи каких институциональных механизмов Перикл мог оттягивать созыв заседаний экклесии, которые в норме должны были проводиться достаточно регулярно. Может быть, он ссылался на законы военного времени, и в Афинах действовало что-то вроде «чрезвычайного положения»? Во всяком случае, он явно опирался на свой личный авторитет.

Выжидательная тактика Перикла в первый год войны оправдала себя, принесла свои плоды. Пелопоннесское войско, так и не добившись генерального сражения, с наступлением осени возвратилось на родину, и контингенты участников разошлись по своим городам, «на зимние квартиры»: зимой в античном мире военные действия не велись. Надежды Спарты на «блицкриг» не оправдались; становилось ясно, что война будет действительно затяжной и ни одна из сторон долго не добьется решающего успеха.

В целом афиняне по итогам первой летней кампании могли с уверенностью смотреть в завтрашний день. Отражением этой уверенности, этой гордости за свой полис и существующую в нем демократическую форму правления является, безусловно, в первую очередь знаменитая «Надгробная речь» Перикла, произнесенная зимой 431/430 г. до н. э. на традиционной церемонии торжественного погребения павших воинов. Эта воспроизведенная Фукидидом речь – настоящий панегирик демократии и блистательный памятник демократической политической мысли. При этом справедливо отмечалось, что демократия, как ее описывает Перикл, имеет отчетливый аристократический оттенок (Loraux, 1986, p. 192).

Наступил второй год войны. Все шло по тому же плану, что и в первый. Весной пелопоннесское войско опять вступило в Аттику. Афинские крестьяне вновь были эвакуированы в город, под защиту стен. Однако вот тут-то в самих Афинах и началось страшное бедствие, не предусмотренное Периклом и спутавшее все его казавшиеся столь продуманными и дальновидными планы. Речь идет о знаменитой эпидемии неизвестной заразной болезни, обрушившейся внезапно на «город Паллады». Внезапно, но вполне закономерно, особенно если смотреть на ситуацию с точки зрения нынешних медицинских и биологических знаний, которыми, конечно, еще не располагали люди «Периклова века». Эвакуация крестьян в город, длительное проживание на его территории значительно большего количества лиц, чем эта территория позволяла, – все это породило значительное перенаселение, скученность, антисанитарные условия.

В подобных условиях вспышке эпидемии в общем-то не приходится поражаться; пожалуй, удивительнее было бы, если бы все обошлось без происшествий. И пусть даже болезнь имела не эндогенное происхождение. По предположению Фукидида (II. 48. 1–2), она началась сперва на территории Персидской державы, в Египте. А в Афины вирус, скорее всего, занесли моряки-торговцы. В пользу этого свидетельствует то, что первые случаи заболевания имели место в Пирее. Однако в условиях превышавшей всякие санитарные нормы переполненности пространства внутри оборонительных стен быстрое и беспрепятственное распространение эпидемии было просто-таки гарантировано. Из этого, конечно, никоим образом не вытекает, что мы должны «задним числом» винить Перикла в крупнейшем стратегическом просчете. Однако отношение к нему сограждан эпидемия, понятно, не улучшила.

На уровне религиозных представлений чума, неизменно ассоциировавшаяся со «скверной», была расценена значительной частью граждан как очередная кара богов за родовое проклятие Алкмеонидов. В сочетании с обвинениями против Перикла как представителя этого рода, со спартанскими требованиями «изгнать скверну», выдвинутыми еще в 432 г. до н. э., наконец, с однозначно антиафинской позицией Дельфийского оракула – все это повело к новой и наиболее серьезной атаке на Перикла, к окончательной утрате им популярности и влияния. «Первый гражданин» и фактический командующий вооруженными силами, стремительно впав в немилость, был досрочно отстранен от должности стратега. Этим дело не ограничилось: против Перикла был возбужден судебный процесс по обвинению в финансовых злоупотреблениях. Формулировка обвинения, насколько можно судить, была выбрана в известной мере произвольно. Она с тем же успехом могла бы звучать и иначе, это принципиально ничего не изменило. Уж очень хотелось озлобленным афинянам покарать лидера, утратившего их доверие, отомстить ему за перенесенные бедствия. Перикл был приговорен к уплате крупного денежного штрафа (Фукидид, История. II. 65. 3; Плутарх, Перикл. 35).

Рушилось все, что «афинский олимпиец» возводил на протяжении своей жизни, шли прахом все его труды. И мы имеем в виду не только и не столько перипетии его личной карьеры, сколько всю судьбу процветающих демократических Афин. С Периклом уходил «Периклов век»; точнее, получилось даже так, что эпоха начала меняться, уходить в прошлое уже при жизни своего творца. На смену стабильности, уверенности, державной гордости стремительно пришли кризисные явления – в области менталитета даже раньше, чем в сферах собственно политических, социальных или экономических. Перикл сам был рационалистом, даже в годы Пелопоннесской войны, и учил рационализму сограждан – и вот этот рационализм начал рассыпаться, как карточный домик, уступая место совершенно иррациональным эмоциям возбужденной толпы. «Первому гражданину», на глазах которого все это происходило, уже не было места в этом новом, отнюдь не дивном мире.

Вполне закономерно, что в последнюю пору своей жизни Перикл переживал тяжелый душевный кризис. Бремя родового проклятия Алкмеонидов всей своей тяжестью легло на политика, который приложил в течение своей карьеры максимум усилий, чтобы от него избавиться. Мало того что Перикл был измучен преследованиями; присовокупились бедствия в его семье. Умерли два сына Перикла. В результате он по большей части «лежал дома, убитый горем» (Плутарх, Перикл. 36). Правда, карьера его еще не закончилась. В 429 г. до н. э. его снова избрали стратегом. Но это было уже не возвращение к прежнему положению «первого гражданина», а скорее милость демоса, считавшего, что многочисленными страданиями Перикл искупил свою вину. Когда-то «афинский олимпиец» властно направлял волю демоса, а теперь ему приходилось получать от того же демоса унизительные подачки.