Читать книгу "Благословляю на праведный бой! Сопротивление мировому злу - Иван Охлобыстин"

Ваши речи до боли земные, Ваши ручки способны на шалость, Ваши глазки настолько пустые, Что невольно рождается жалость. Но Вы что-то сумели нарушить И я стал белый свет ненавидеть. Почему мне Вас хочется слушать, Почему мне Вас хочется видеть? Все что можно на свет извлекая Из немногих непознанных истин, Мне открылась одна – но какая!? Ты же любишь, Иван Охлобыстин.

Вышеприведенное сочинение экономило мне от получаса до недели, в зависимости от характера и воспитания барышни. Не премину заметить, что воспитанные девушки экономили времени значительно больше, отчего ценились выше. Особенно волоокие выпускницы Московской консерватории и смешливые слушательницы Высшей школы КГБ.

Неумолимый, как возрастной остеохондроз, опыт принудил меня еще к трем-четырем сочинительским опытам, но исключительно по вопросам службы. Были созданы: патриотический спич в амфибрахии, демократические частушки и столь же благозвучный, сколь и лицемерный приветственный сонет, с набором сменных шапок под фамилии начальствующих чинов.

Чуть позже, я милостиво освободил жанр поэзии от административной нагрузки, тем более что платежеспособное человечество окончательно утратило вкус к форматам, превышающим временной зазор между сглатыванием и последующим вдохом. На определенный период я исключил поэзию из списка личных заинтересованностей. Да, собственно, не факт, что поэзия существовала тогда.

Конечно, всегда оставались авангардисты и эстрадные поэты-песенники. Однако и те, и другие имели к поэзии такой же интерес, как инспекторы ГИБДД к порядку на проезжей части. К чести поэтов-песенников, своих позиций они не скрывали, отчего отечественная словесность обогатилась десятком-другим неологизмов, на основе которых возникло новое понимание звучания слова «кофе», а словари Ожегова канули в Лету. О деятельности авангардистов вспомнить нечего, кроме них самих, что, я уверен, образовательной, а уж тем более художественной пользы принести не может. Никого, кроме себя, они не любили, и стихи их не пелись ни в каком состоянии. Разумеется, имелись исключения из общего правила, такие как Михаил Генделев, чьи стихи также не пелись, но этот принципиальный недочет с лихвой компенсировался душевным светом, исходившим от самого поэта. Правда, меня не оставляет ощущение, что Михаил, человек более чем разумный, менее всего на свете хотел делиться своим творчеством с окружающими. А если это и происходило, то исключительно по причине необоримых аргументов со стороны любимых им людей. От него тупо ждали чуда, не понимая, что этим чудом является сам Миша.

Через несколько лет мое поэтическое исцеление инициировал я сам, чувство прекрасного входит в список необходимых для выживания вида качеств. Но писал я редко и по случаю. Какому-нибудь особо выдающемуся случаю. Методом проб и ошибок выбрал форму персидской газели и, поскольку настоящей поэзии достойна только любовь, выражался в ней.

Почему ты уходишь? Что с нами? Пламя съело поле ржаное, Мною снова играет скука, Руку читает, как книгу гадалка. Жалко. Что с твоими глазами?» Пламя съело поле ржаное, Ноет ветер, забившись за трубы, Грубо сбивая ритм и мешая слово. Снова придется идти пустырями. Пламя съело поле ржаное. Строю дом, куда не смогу возвращаться. Снятся дороги в поле.

Вот так вот бесстрашно выражался. А чего по главному вопросу мелочиться?! Чай не вороны – триста лет не жить.

После женитьбы жанровая ниша оказалась вакантной, и я написал только одно стихотворение, да и то для заставки религиозно-публицистической передачи «Жития святых», которую снимал на деньги, вырученные от продажи своей машины, находясь в уверенности, что смогу пристроить отснятые передачи на какой-нибудь респектабельный канал, чего, естественно, сделать не смог, за отсутствием в России таковых. Стихотворение бесплатно зачитывал Олег Павлович Табаков, за что его и без того мною почитаемая личность стала для меня одним из эталонов благородства и великодушия.

Искреннее нежелание телевизионного руководства разделить мой религиозный энтузиазм не изменило мое отношение к миру духовному, как позже этого не смогли сделать и тысячи других персоналий, чаще всего под предлогом борьбы за «чистоту веры», но, по сути, просто не имеющих даже желания подумать о чем-то хорошем. Черти, короче.

Стихотворение звучало так:

В порывах юности беспечной, Я жизнь свою писал с листа И верил сердцем бесконечно В реальность подвига Христа. И время шло, и я менялся И был я беден и гоним, И покорял, и покорялся, И сам любил, и был любим. Но помнил – истина проста — Реальность подвига Христа.

Больше я стихов не писал. Слишком честный жанр для этой жизни.

Горный двухподвесочный

Летом надо ездить на велике. Не так чтобы надо и все, а надо – потому что хочется. Ветра весеннего ночного хочется. Желтых шоссейных фонарей хочется. Ползучих теней в опустевших аллеях хочется. Пространства жуткого хочется, тишины волшебной.

Я мечтал в детстве о велике, но моя мама мне велик не покупала оттого, что была убеждена, будто на велике я непременно попаду под машину. Позже я понял, что речь шла не о безопасности, а о наших малых жилплощадях. Понял напрасно, потому что это ничего не меняло, и я все равно был вынужден брать на время велик у своего одноклассника. Как же я был счастливо волен на потрепанной «Десне», преодолевая путь от станции метро «Войковская» до Красной площади! Приходилось прогуливать все уроки и сильно рисковать, учеба давалась мне с таким трудом, что строгая дама завуч неоднократно предлагала маме сводить меня к детскому психиатру. Но выше по статусу детской мечты был только вороной конь, и рисковать приходилось при каждом удобном случае.

Велик мне до армии так и не купили, а после армии на меня стали обращать внимание барышни, а их на велике далеко не увезешь, и я начал покупать мотоциклы, в заключение я и вовсе приобрел машину. И после всего упомянутого первый раз я сел на велик лет в тридцать пять. Уже не помню, по какому случаю, скорее всего, как всегда, шел куда глаза глядят и слушал свои мысли, а у дороги находился магазин, который торговал великами, деньги были, и я купил велик. Так мир вернул мне часть свободы. С того времени я принялся как подорванный скупать самые, по мнению продавцов, хорошие велики и носиться на них по Первопрестольной. Супруга и взрослая часть выводка то и дело отбирали у меня мои велики, и я покупал еще лучше. На данном временном интервале наши пристрастия – горные, двухподвесочные, чтобы и по лестницам супермаркета можно было спуститься, и сквозь лес пробиться, и на трассе двадцать километров одолеть без усталости.