Читать книгу "Романчик. Некоторые подробности мелкой скрипичной техники - Борис Евсеев"

Ты тут же вспомнил о старых приятелях, музыкантах. Хотел ухватиться, как за соломинку, за них. Однако они тоже ничего в жизни теперешней не определяли. С музыкой у них все было в порядке. А вот с головой и нутром – не очень…

Ты судорожно вскочил, кинулся вниз, в буфет.

Буфет, однако, еще не работал. Ждали окончания торжества.

Тогда ты вышел на Нижнюю Радищевскую улицу и, перейдя проезжую часть, зашел в какой-то бар, чуть недошедший до невидимой стены, которая отгораживала театр от всеми теперь забытого ресторана «Кама».

Бокал нездешнего, сонно-липучего пойла заглушил на миг крики и шепоты, затуманил комсомольско-риэлторские лица, стер эмаль с новых и старых значочков на лацканах. В уши словно налили воды, все стало «по фигу», «по барабану»…

И в это время заиграла скрипка.

Это был не Витачек и даже не какой-нибудь полуфабричный «тиролец». Это была механическая электроскрипка.

Скрипка являла собой серо-слоновую пластмассовую восьмерку с обширными дырками вместо дек. От одной из обечаек ее отходил в бок игривый завиток. Едва переставляя пальцы и косо елозя сразу по всем четырем струнам смычком, скрипач на просцениуме пытался сыграть убойную главную тему из 24-го каприса Паганини. Играл на скрипке явно какой-то гитарист или домрист. Он держал скрипку так, как ее никогда не держат: подбородок прижимал инструмент с правой стороны, а не с левой, большой палец левой руки не охватывал нежно шейку, а норовил все время перепрыгнуть к остальным четырем пальцам.

Но основной ритм каприса домрист выдерживал. Для того чтобы это подчеркнуть, он стучал об пол правой ногой.

– Дай сюда, – сказал ты домристу и дернул его за полу пиджачка. – Дай!

Домрист испугался и отдал инструмент.

Ты не играл на скрипке больше двадцати лет. Вся горечь и все обиды этих двадцати лет брызнули вмиг из-под пальцев. Ты сыграл основную тему 24-го каприса – и она получилась. Ты сыграл первую вариацию – и она тоже вышла. Тогда ты заскочил чуть вперед и стал играть аккордовую вариацию. Аккорды на механической скрипке звучали хуже, но они тоже звучали!

– Хватит. Отдай, – домрист потянул скрипку к себе.

Ты не хотел отдавать скрипку, и от этого звук ее становился всё хуже. Первые минуты упоения собственной игрой прошли. Ты услышал все противные вибрации и все гадкие обертоны механического инструмента.

– Хватит, кончай! – заерепенился вдруг домрист сильней.

Он почти отнял у тебя скрипку. И тогда ты стал инструмент ломать. Ты не хотел, чтобы под пальцами домриста, плохо попадающими по заданным позициям, звучала даже и механическая скрипка. Ты ломал – скрипка не поддавалась.

И тогда ты укусил ее. Укусил раз, другой, третий.

Хрустнул игривый завиток, сломался один из колков. Сломался и один из твоих зубов.

– Инвентарь портют! – крикнул кто-то над самым ухом.

Ты получил удар сзади в шею, потом в живот, потом в подбородок. Очнулся – уже на полу.

– …да это ж – из ресторана «Прибой». Слышь, мужик? Ты из «Прибоя»?

– Да, – ответил ты покорно.

– Ну ясно. Перебрал. Ладно, мужик, мы тебя больше бить не будем. Играл ты классно. А ломать-то зачем?

– Отпусти его, Гунявый, пусть идет…

– Ага… (это заныл домрист). А скрипку с меня спросят? Да?

– Че он там тебе сломал? Че, сильно?

– Не, колок только…

– Все, мужик, иди. Лабай в своем «Прибое».

– Давай его порвем, Гуня! Он не только колок – он мне смычок попортил!

– Пусть валит. Нервишки у него, что ли… Вишь, седой, а на музыку западает… Может, еще когда зайдет, сыграет. Не все ж тебя, козла, слушать.

Ты умыл в туалете разбитую сопатку и, поеживаясь в тонком свитере, пошел через улицу назад, в Дом русского зарубежья.

В Доме пить уже кончали. Твоего отсутствия никто особенно не заметил. Снятый во время торжественной части пиджак все так же висел на одном из стульев.

– А, вот он! – крикнул из дальнего угла кто-то из знакомых, и крик его тотчас утонул в постукивающих ритмом и кровью ушных твоих раковинах…

Когда шум в ушах от ругани стих и отъехала чуть не сбившая меня машина, я забрал канистру себе, а О-Ё-Ёй вернул ее скрипку. Мне показалось: от такого обмена все станет на места, все образуется.

– Возьми канистру и рыбу и иди в сторожку, – сказала О-Ё-Ёй. – А я зайду в этот дом на Володарского. Мне там кой-кого повидать нужно.

– Нет, – сказал я. – Я поеду заниматься в институт. Через час. С твоей скрипкой.

Час назад в синем сахарном кубике шашлычной О-Ё-Ёй вела себя как надо. Теперь же она своим нытьем и сообщениями про улицу Володарского действовала мне на нервы.

А час назад младший мильтон Гаврилыч, едва мы сели за его столик, сказал:

– Я вас… эээ… Евсеев… уже три дня ищу.

– Мне же велено было… – чуть не выболтал я наш тайный с капитаном Бойцовым уговор, но вовремя заткнулся.

– А что, собственно, вам было велено? – дернулся Гаврилыч. Не получив ответа, он раскрыл папку и спросил: – Вы знаете, что у меня здесь?

Тут вступила О-Ё-Ёй. Она вступила и, не сходя со сцены, солировала все те пятнадцать минут, что просидели мы с мильтоном Гаврилычем. О-Ё-Ёй сказала:

– А вы знаете, что у меня тут?

Она глубоко наклонилась, почти легла на стол, подняла с полу и поставила на свободный стул канистру с «лидией». Пурпурно-розовая «лидия» сквозь матовую пластмассу смотрелась чем-то темно-бурым и впечатлить чуткого Гаврилыча не могла.

– Машиное масло? – еще подозрительней спросил младший мильтон. – Торгуете, значит? А вы, гражданка… Простите, как ваше фамилиё-имя-отчество?

Гражданка О-Ё-Ёй заливисто хихикнула.

– Мы же музыканты. – Она попыталась как можно изящней облокотиться на столик. – Зачем нам какое-то масло? Тут вино, дурашка! Можно я тебя буду так называть? В нашей среде это принято. А в канистре вино. «Изабелла», – чуть приукрасила действительность О-Ё-Ёй.

Гаврилыч нахмурился. С одной стороны, ему не хотелось признаваться в том, что он – будущий оперуполномоченный уголовного розыска, лишь временно шелестящий рваными бумажками на горбатом столе – музыкантской среды совсем не знает. С другой стороны, позволить называть себя «дурашкой» пусть и влажно-приятным, но как-то подозрительно кривящимися в улыбке женским губам, ясное дело, не мог.

– Товарищ Евсеева, – нашелся Гаврилыч. – Это будет ваша конспиративная кличка, – весело и со значением подмигнул он. – Так вот, товарищ Евсеева: у нас тут серьезное дело.

Названная «товарищем Евсеевой» вдруг смеяться перестала и, то ли оттого, что Гаврилыч угадал ее тайные мысли, то ли еще почему, зашлась вдруг краской, поднялась, сказала «я сейчас» и исчезла. Но, правда, скоро вернулась.