Читать книгу "Среда обитания: Как архитектура влияет на наше поведение и самочувствие - Колин Эллард"

Кроме наших врожденных реакций на огромные размеры, природа и эволюция дали нам кое-что еще, что могло бы иметь отношение к нашему восприятию религиозных или любых других крупных строений. Чтобы лучше понять, о чем идет речь, вспомните, как ведут себя шалашники (беседковые птицы). Самцы мастерят огромные конструкции, единственная функция которых – привлечь самку. Их шалашики, или беседки, имеют одно заметное сходство с большими человеческими сооружениями: обычно к ним прокладывается небольшая дорожка, по которой самка сможет подойти к месту для спаривания. Пока самка приближается к огромному пространству шалашика, она слушает зов самца, усиленный резонансом внутри конструкции, поэтому самец кажется больше, чем он есть на самом деле. Джон Эндлер, биолог из австралийского Университета Дикина, рассказал, что самцы строят дорожку таким образом, чтобы создать иллюзию перспективы{134}. Выкладывая землю предметами, размер которых увеличивается по мере того, как самка приближается к беседке, самец на самом деле пытается нарушить законы перспективы. Обычно предметы, которые находятся дальше от нас, отражаются на сетчатке глаза в виде более мелких изображений, – и это один из главных визуальных инструментов, которые мы используем, чтобы оценивать расстояние и размер. Благодаря градиенту структуры самец беседковой птицы кажется больше, чем он есть на самом деле, что, вероятно, производит на самку сильное впечатление. Но шалашик – комплексная постройка, и, занимаясь ее сооружением, самец вынужден тратить меньше времени на свои ежедневные дела, вроде поиска пищи и защиты от конкурентов и хищников. Именно такой ценой он создает конструкцию, которая будет казаться огромной. Как и громадные перья в хвосте у павлина, у которых нет никакого иного предназначения, кроме как показать способность самца носить этот лишний вес, служа прибежищем для паразитов и оставаясь на виду у хищников, шалаш рекламирует хорошую форму самца, показывая, что тот может выжить даже в условиях выполнения возложенной им на себя задачи, требующей усиленного труда. Точно так же любое монументальное строение – будь то Ангкор-Ват, пирамиды в Гизе или гигантский храм – извещает каждого, кто его увидит, что у строителей было достаточно ресурсов, чтобы тратить деньги на сооружение такого здания. Это откровенная демонстрация могущества.

Есть некоторые сомнения в том, что желание возводить дорогие строения с нетипичными для их функций большими размерами, колоссальной мощью и богатым убранством отчасти продиктовано теми же мотивами, которые вынуждают птиц и других животных строить сложные сооружения в попытке добиться благосклонности самки или заставляют самых крупных членов групп социальных животных стремиться к тому, чтобы занять доминирующую позицию, не используя зубы или когти. Цель во всех этих случаях одна: с помощью размера и затрат продемонстрировать свое могущество и тем самым способствовать укреплению социального порядка.

Но что, если взглянуть на функции этих грандиозных человеческих построек под другим углом – имеющим мало отношения к вопросам реальной политики? Под углом, который, возможно, поможет увидеть разницу между тем, что мы делаем, когда возводим массивный собор, и тем, что делает птица-шалашник в попытке привлечь самку? Есть ли у этих зданий задача как-нибудь еще воздействовать на наше поведение вдобавок к функции служить визуальным символом могущества, укрепляющим сплоченность общества и заставляющим простых людей сохранять покорность? Учитывая мою собственную реакцию на собор Святого Петра, включавшую в себя ощущение преодоления пространства и времени и чувство единения с творением более грандиозным, чем я, тут должно быть что-то большее.

Чтобы найти еще одну точку зрения на функции больших монументальных зданий, обратимся к такому свойству нашей психики, которое, и многие с этим согласятся, представляет собой суть того, что значит быть человеком, – к самосознанию.

В то или иное время (возможно, в особенности в детстве, когда мы пытаемся постигнуть великое значение своей жизни) большинство из нас пытается уразуметь, что значит обладать самосознанием. И в самом деле, многие, в том числе и я, относительно неплохо помнят тот момент, когда понимаешь, что в волшебном действе, происходящем внутри нашего разума, есть что-то особенное, то, что присуще – как нам кажется, хотя мы, может быть, никогда этого и не докажем – всем другим разумным людям. Мы осознаем себя. Каждую секунду, когда не спим, мы живем в условиях фундаментального разграничения, если не сказать противоречия, между нашей внутренней, личной, умственной жизнью и собственно всем остальным в космосе. И хотя существуют причины сомневаться, будто мы абсолютно уникальны в этом отношении (вспомним о дельфинах и слонах!), иногда кажется, что, когда речь идет о развитом сознании, самосознании и разнообразных личных переживаниях, эти способности, возможно, есть только у нас, и больше ни у кого на планете (и во всей Вселенной, учитывая наши современные знания о ней){135}.

Что касается нашего прогресса в понимании того, как мозг влияет на поведение, то в некоторых случаях даже на уровне молекулярной биологии и генетики сам поразительный факт человеческого существования остается до конца не понятым. Он был для нас загадкой с тех самых пор, как у нас сформировалось самосознание. На самом деле, хотя в последние годы общая картина сильно поменялась, специалисты в области нейробиологии на протяжении большей части короткой истории этой дисциплины считали, что проблема постижения сути самосознания – при условии, что мы хотя бы упрощенно понимаем, чем это самосознание может быть, – просто нерешаема. Словосочетание «трудная проблема сознания» (Hard Problem of Consciousness) вошло в научный обиход. Считалось, что исследовать сознание с помощью электродов и томографов невозможно. Даже попытки узнать, для чего может предназначаться сознание, приводили в замешательство. Многие из нас догадывались, что привилегированный доступ человека к своей психике – уникальная и удивительная возможность, выделяющая людей среди всех других живых существ, – должно быть, играет очень важную роль в нашем выживании и процветании, но тем не менее мы пребывали в растерянности и не могли точно определить эту роль. Я помню, как однажды докучал целой аудитории аспирантов, заставляя их назвать хотя бы один аспект человеческого поведения, который нельзя было бы объяснить, вообще не учитывая фактор самосознания, – я имел в виду, что если никто из нас не сможет определить вклад самосознания в наше поведение, то, может быть, это не более чем излишек, лишь причудливая безделушка, которой можно любоваться, но которую не боишься потерять. Не будь у самосознания определенной функции, его бы, возможно, не существовало. Для философов тут нет ничего нового. Веками так называемые эпифеноменалисты предполагали вслед за английским биологом Томасом Гексли, что сама суть сознания имеет такое же отношение к адаптивному поведению, как звук парового свистка к работе двигателя в паровозе{136}.