Читать книгу "Герман, или Божий человек - Владимир Колганов"

Ну что ж, попытаюсь защитить хотя бы Ивана Дыховичного. Сытое детство, безусловно, было, хотя закончилось со смертью отца, когда Ивану исполнилось всего пятнадцать лет. Так что поспособствовать карьере никто уже не мог, ну а на машинах он сам себя возил после того, как стал прилично зарабатывать. Можно было бы отчасти согласиться с обвинением в «презрении к людям», но только в том случае, если бы речь зашла о его комедиях абсурда – «Копейка» и «Европа-Азия», да и там я особого презрения не заметил. Есть лишь сожаление, что вот такой народ, такие люди, причем из этого он не пытался делать никакого обобщения. Ну а начни Володарский «гнобить» фильм Дыховичного «Прорва», я бы нашел, как его пристыдить – сценария, который стал бы основой такой сильной, впечатляющей кинокартины, признанный мастер печатного слова за всю свою жизнь не сочинил.

Что же касается Алексея Германа, то в 2002 году он имел возможность защитить себя от нападок Эдуарда Володарского:

«Ночами я сочиняю ответ Володарскому, но днем понимаю, что и это, и это, и это говорить бессмысленно, поскольку ни то, ни другое, ни третье не документировано. Первым завелся, конечно, я: взбесился из-за Сокурова, и не потому, что верный друг. Но я в восхищении от него как от художника и не позволю абы кому его пинать. Взбесился и, наконец, сказал о Михалкове все, что думал… Спровоцировав скандал, я почему-то, честно говоря, ждал творческого спора. Но я не ждал, что, как в истории с неверной девушкой ассенизатора, мне в комнату засунут шланг и спустят пять тонн дерьма. Я забыл, что мы вошли в тот момент, когда можно писать все что угодно. Володарский обвинил меня в родиноненавистничестве за «Хрусталев, машину!». Это картина о России 1953 года. Как можно любить страну той эпохи, когда каждый день в подвалах Лубянки расстреливали лучших ее сынов?.. Хуже то, что мне стало трудно жить вообще и в этой стране в частности. Из-за предчувствия надвигающейся старости. И серости. Из-за ощущения, пусть и неверного, что я умею делать свое дело лучше других. Из-за ощущения, что это мое умение никому не нужно… У меня ощущение надвигающегося ужаса. Как тут быть?»

Не стоило бы комментировать, оставив эту возможность Эдуарду Володарскому, но и смолчать тут не могу. А дело в том, что у Германа смешаны разные понятия – любовь к стране и обожание Сталина. Из первого вовсе не следует второе. Любовь к России – это вовсе не восхищение пытками, расстрелами, преследованиями идеологических противников. Можно любить Россию, но при этом ненавидеть алчных лицемеров, дорвавшихся до власти. И что еще в словах Германа коробит – «в этой стране». Как будто есть еще одна страна, любимая. И что совсем уж удивительно читать – это признание собственного превосходства над коллегами. А в самом деле – как тут быть?

Однако предоставлю слово Эдуарду Володарскому:

«Первые его картины были хорошие. А от последних ощущение блевотины… Меня взбесила его картина поганая – «Хрусталев, машину!». И потом он стал нападать на Никиту Михалкова, мол, ему за папиной спиной хорошо жилось. А ведь Герман – сам писательский сынок, жил как у Христа за пазухой. Куча денег была. Папашу его называли «Ленинградский Шолохов» по богатству… Его семье было хорошо и при Сталине, и при Хрущеве… В Канне, когда показывали «Хрусталев, машину!», все уходили, через сорок минут зал совсем пустой был. Даже журналисты и кинокритики, которые хорошо разбираются в кино, – и те ушли. Никто не выдержал. А он считает, что его не поняли».

Суровое обвинение, но оно ничего не объясняет. На мой взгляд, было бы несправедливо упрекать режиссера в том, что он так и не создал тот шедевр, который можно было бы сравнить с лучшими фильмами Бергмана и Антониони. Каждый художник творит в меру своего таланта и своих сил, а потому заслуживает благодарности хотя бы за то, что попытался сделать нечто впечатляющее. Увы, признания широкого круга кинозрителей Алексей Герман до сих пор не заслужил. Но все же – в чем причина? По сути, целую главу этому посвятил, однако до сих пор ни в чем так и не уверен. Надеюсь, что-то могут подсказать слова самого Алексея Германа, сказанные в период съемок последнего из его фильмов: «Это кайф неповторимый – создать мир, быть автором мира, которого никогда не было… чтобы ты поверил, что этот мир есть и был, что он такой».

И тут закрадывается подозрение: а что, если все, что сделал Герман в кино, – это его авторская фантазия, которая не имеет никакого отношения к реальности? Все это он пытался нам внушить, хотя ничего подобного на самом деле не было. Он видел мир таким – для этого у него были веские причины. Можно предположить и то, что у большинства его поклонников точно такой же взгляд на мир либо им не под силу в этом мире разобраться, но вот нашелся человек – растолковал и объяснил. Все может быть…

Глава 18. Наследник

Честно говоря, не верю я в возможность существования династии кинорежиссеров. Вот если бы токарь, бригадир буровиков-нефтяников или столяр-краснодеревщик – там это ремесло, ему можно обучить, его можно передать даже по наследству. Однако попробуйте передать кому-нибудь талант! Трудно, даже невозможно представить себе династию поэтов. А почему династия режиссеров может быть? Ну разве что допустить, будто нынче в искусстве процветает ремесло, а подлинный талант так и остается раритетом.

Вот и Алексей Юрьевич тоже сомневался:

«Я был в полном отчаянии, когда Леша решил стать режиссером. Светлана говорила тогда ему: «Ты мне не сын, если пойдешь в кинорежиссеры!» Вы можете себе представить, я стоял перед ним на коленях и говорил: «Не делай этого. Давай я тебе машину куплю». А он мне сказал: «Нет. Машину покупай, но я все равно поеду учиться к Соловьеву». Правда, он говорит, что не помнит этого, маленький был. Но он поехал в Москву к Соловьеву во ВГИК, и мы за ним потянулись караваном, потому что скучали. Переезжая сюда, мы отчасти полагали, что здесь центр искусств. Но оказалось, это не так. Нам не понравилось. И мы из Москвы практически бежали».

Можно предположить, что, как и в случае с отцом, при поступлении в институт не обошлось без «блата». А почему бы нет, если сохранилось уважение к отцу? Впрочем, не всегда такие ожидания сбываются, ну вот и тут – казалось, встретят с распростертыми объятиями, а произошел конфуз: «Когда сын наш поступал, мы пришли во ВГИК, и на ступеньки вывели старушку-преподавательницу. Ей указали на меня и спросили: «Вы помните, кто это такой?» А она ответила: «Конечно, помню. Герман. Документы заставили в шестнадцать лет принять. Безобразие!»

Видимо, чтобы избежать подобного упрека, Герман-младший сначала два года проучился на театроведческом факультете в Петербурге. Однако его вступление в святая святых, то есть в театральную среду, обставлено было так непрезентабельно, что планы на жизнь пришлось радикально изменить: «На театроведческом факультете мне было интересно, но с конца первого курса учиться уже не захотелось. Я даже помню этот момент. Я сидел в библиотеке в читальном зале: это было в 90-е, здание разваливалось. Я пошел курить в какую-то облезлую комнату – профессора, доценты стояли в этом пропахшем дымом дешевых сигарет помещении, а посередине было ведро, в котором плавала отвратительная масса из воды и окурков… И вот в эту секунду я понял, что не готов таким образом провести свою жизнь».