Читать книгу "Мертвый сезон - Андрей Воронин"

Он выл, катаясь с поджатыми ногами по земле, до тех пор, пока подошедший сзади москвич не схватил его за шиворот и не придал ему сидячее положение.

– Перестань орать, – сказал москвич, – а то пришью.

– Так больно же, сука! – проныл Костя, против собственной воли заметно сбавив громкость.

– Я сказал, заткнись, – повторил москвич, и Костя послушно заткнулся, хотя рука болела так, что хоть оторви да выбрось. – Больно ему, – продолжал москвич, – больно! А я предупреждал, что будет больно. Ну-ка, показывай, что у тебя там? Ну?!

Он сделал вид, что хочет съездить Косте по уху, и тот испуганно протянул ему для осмотра правую руку с неестественно вывернутой, уже начавшей прямо на глазах распухать кистью. Москвич осмотрел руку и удивленно фыркнул.

– Вот и говори после этого, что Бога нет, – сказал он. – Переломчик у вас, маэстро! Как минимум, двойной. Ничего, заживет как на собаке. Да-а... Ну, раз уж сам Господь Бог занялся твоим перевоспитанием, мне остается только умыть руки. Вторую клешню я тебе, так и быть, ломать не стану, а то ширинку нечем будет расстегивать. На твоем месте, приятель, я бы очень сильно задумался. Я тебя пальцем не тронул, а обещанный перелом – вот он. Смотри, Константин! Мало ли что завтра может случиться...

С этими словами москвич выпрямился, повернулся к Завьялову спиной и беззвучно растворился в темноте.

– Хоть бы "скорую" вызвал, – проскулил ему вслед Костя.

Москвич то ли не услышал, то ли сделал вид, что не слышит. Светлое пятно его рубашки в последний раз мелькнуло под дальним фонарем, и Костя остался на улице один. Поразмыслив, он решил, что это к лучшему: если бы москвич его услышал и вернулся, хотя бы для того, чтобы вызвать "скорую", Костя запросто мог обмочить штаны.

И еще одно он понял в этот момент. Поднимаясь на ноги и неловко взваливая на здоровое плечо мешок с картинами, Костя Завьялов осознал, что ни за что, ни при каких обстоятельствах не расскажет кому бы то ни было, каким образом ухитрился сломать руку.

– Ну, Гамлет, сука чернозадая, – злобно проговорил он и, шипя от боли в сломанном запястье, побрел в сторону Клавкиного дома.

* * *

Глеб отпер дверь своим ключом и вошел в темную прихожую, где справа от входа висело на вешалке какое-то неразличимое в вечном полумраке тряпье, а слева таинственно поблескивал облупившимся никелем прислоненный к стене древний велосипед. В квартире пахло грязью, старой, жирной, годами копившейся в темных углах, и вареной капустой, из чего следовало, что Роза Соломоновна опять готовит зеленые щи. Это предположение подтверждалось доносившимся со стороны кухни грохотом кастрюль и немелодичным басовитым пением – Роза Соломоновна всегда напевала, когда возилась со стряпней. Глеб подумал, что надо бы потихоньку улизнуть из дома до того, как обед будет готов, потому что зеленые щи Розы Соломоновны уже успели встать ему поперек глотки. Впрочем, остальные блюда из здешнего меню были не лучше – готовить Роза Соломоновна не умела, готовых рецептов не признавала и всегда действовала наугад, по наитию. Глебу доводилось слышать, что по-настоящему великие повара готовят именно так, полагаясь на свое чутье, однако Роза Соломоновна великим поваром не являлась.

Сиверов выудил из заднего кармана джинсов старый железный ключ, пошуровал им в замочной скважине и отпер дверь в свою комнату.

Комнатушка была маленькая, два с половиной на четыре, с окном напротив двери, продавленной тахтой и шкафом, который, если бы не его врожденное уродство, смело можно было бы назвать антикварным – годков ему было никак не меньше пятидесяти, а то и семидесяти. С тахтой соседствовала фанерная тумбочка, какие стояли раньше в больничных палатах, а на окне криво висело старое, давно вышедшее из строя жалюзи с деревянными планками. На тумбочке стоял одолженный Глебом у хозяйки кассетный магнитофон в красном пластмассовом корпусе и валялось несколько приобретенных по случаю кассет с записями классической музыки. Еще там была пепельница дымчатого стекла – без окурков, но с густо запачканным сигаретным пеплом донышком – и недопитая бутылка минеральной воды. В углу стоял шаткий стул с круглым фанерным сиденьем и гнутыми ножками, на спинке которого висела принадлежавшая Глебу спортивная куртка. Рядом со стулом на полу стояла его сумка, а в изголовье тахты валялся пестрой обложкой кверху раскрытый на середине покетбук с каким-то детективом.

Глеб поставил на стул яркую полиэтиленовую сумку с пляжными принадлежностями, вынул оттуда влажное полотенце и, выйдя в коридор, повесил его на протянутую здесь бельевую веревку. Полотенце он смочил в море, возвращаясь из окрестностей дома Аршака Багдасаряна, куда наведывался, чтобы сменить кассету в диктофоне и проверить, в порядке ли аппаратура. Позапрошлая ночь была безлунной, и Глеб провел ее с большой пользой для дела, утыкав чувствительными микрофонами не только белоснежную виллу, которую депутат горсовета Багдасарян скромно именовал своим домиком, но и административные помещения "Волны".

Вернувшись в комнату, он повесил на холодный радиатор парового отопления плавки, поставил под стул испачканные песком пляжные шлепанцы, снял рубашку и повалился на тахту. Потом сел, достал из тумбочки дешевые наушники, вставил штекер в гнездо магнитофона, вынул из кармана рубашки кассету, включил воспроизведение и снова улегся, положив на голую грудь открытый детектив. Теперь, если Розе Соломоновне вздумается заглянуть к постояльцу, ее взору предстанет мирная картина: человек вернулся с пляжа, утомленный солнцем и морем, прилег почитать и заодно послушать музыку да и задремал ненароком – с кем не бывает! Глеб очень надеялся, что, если он притворится спящим, Роза Соломоновна не станет его будить и угощать своими щами. Вообще-то, невзирая на множество мелких недостатков, старуха была невредная, достаточно деликатная и где-то даже интеллигентная, так что, если бы не ее щи и неуемная болтливость, все было бы идеально.

Поначалу в наушниках раздавалось только шуршание да потрескивание, с которыми сматывался пустой конец ленты. Затем послышался негромкий стук закрывшейся двери, шаги и голоса нескольких человек.

– Опять у тебя, Аршак, на столе яблоку упасть некуда, – раздался жирный начальственный голос, в котором сквозили привычные нотки недовольства всем на свете. – Не стол, а скатерть-самобранка какая-то, как будто мы тут пьянствовать собрались.

– Вы, русские, странный народ, – ответил другой голос, говоривший с сильным кавказским акцентом. – Если есть бутылка, обязательно надо ее до конца выпить, да? Две есть – две выпьете, три есть – тоже выпьете и в магазин за добавкой побежите... Не понимаю! Ко мне в дом уважаемые люди пришли, дорогие гости, как я могу угощение не поставить, слушай? Зачем пьянствовать, э? Выпей, закуси, окажи уважение хозяину! Под хорошее угощение и разговаривать легче, разве не так?

– Это о погоде, – вмешался в разговор еще один голос, показавшийся Глебу знакомым, – или о бабах. А о делах... Не знаю, Аршак. У меня из-за этих дел уже неделю никакого аппетита нет.