Читать книгу "Только моя Япония (непридуманное) - Дмитрий Пригов"

В быту, конечно, все как водится — парочки гуляют, за ручки держатся, шуткуют, играются, но больше — ни-ни. Я специально наблюдал, даже, можно сказать, злостно подсматривал — интересно все-таки. Целуются прилюдно редко, видимо, уж самые западнопродвинутые. Господи, о чем я? Какие могут быть претензии? Да и с нашей ли невменяемой стороны? Мы в детстве и юности вообще не ведали, что такое прилюдное целование. В кинозале на демонстрации таинственных трофейных иностранных фильмов весь темный зал радостно заливался улюлюканьем в местах скромного приближения губ партнерши к мужественным губам какого-либо там Кларка Гейбла. Такие вот были наши первые уроки эротики и ее публичного обживания. Это сейчас мы все такие наглые, продвинутые и открытые. Я посмотрел бы на нынешних, ничего не боящихся и не стесняющихся в те жесткие и недвусмысленные времена нашего детства. Правда,

Серега? Ведь ты тогда был еще жив и все постигал в его тогдашнем очаровании и обаянии нашего неотвратимо движущегося совместно со всей страной детства. Это, конечно, ты сейчас мертв и не сможешь ясно и четко перед лицом нынешних, наглых и неведающих, ответить на мое вопрошание. Но тогда-то ты жил и можешь подтвердить? Правда? Вот ты и подтверждаешь. Спасибо, друг.

Здесь же вот, как, собственно, ныне почти уже везде и повсеместно, вполне практикуются совместные проживания студентов и студенток без всякой там регистрации. Живут свободными парами. Расстаются, снова сходятся — это уже в порядке Вещей. Даже старшее поколение к этому попривыкло. Но публичность проявлений здесь по-прежнему жестко цензурируется, и не законом о порнографии или о нарушении общественной нравственности, а общепринятыми и обще-признаваемыми табу и внутренними запретами.

Посему рассказ одного русского джазмена, живущего, между прочим, в Швеции, рассказ, поведанный в одном из ночных клубов Нью-Йорка, вызывает серьезные сомнения в реальности и истинности им поведанного. Комментируя одно из своих произведений и объясняя историю его возникновения, он рассказывал:

Как-то поздней ночью в токийском метро ожидая позднюю электричку, я услышал какие-то необычные звуки. —

Где это было? —

В Токио. В прошлом году. Так вот, я пошел в направлении этих звуков и обнаружил одну парочку, которая, сидя на полу в ожидании поезда, занималась любовью. —

Что, прямо так, открыто занималась? — прозвучал сомневающийся, недоверчивый голос.

Да, вот именно так. Я приблизился, они дружно поворотили ко мне две свои кругленькие головки и дружно же произнесли: Хай! — Хай! — ответил я и отошел. Именно этот эпизод и натолкнул меня на музыкальную композицию, изредка прерываемую как бы эротическими вздохами и всхлипами! —

Затем следовала сама композиция, состоящая из обычного звучания саксофона, прерываемого всякого рода всхлипами, посасыванием мундштука и учащенным вроде бы эротическим дыханием, что, впрочем, давно уже входит в рутинный набор выразительных средств всех саксофонистов мира без всяких дополнительных ссылок на какие-либо привходящие обстоятельства. Все вполне привычно и понятно. Но почему бы действительно для дополнительной красоты и очарования перформанса и развлечения заскучавшей публики не сослаться на нечто подобное? — забавно и ненавязчиво. Все хорошо. Только наш джазмен, видимо, перепутал Японию со своей родной Швецией. Либо с Нью-Йорком. Наверное, подобное возможно было бы сейчас уже и в Москве. Но только не в Японии. Это ни хорошо, ни плохо — но в Японии подобное невозможно. Возможно многое другое — харакири, например, с вываливающимися наружу блестящими, как экзотические цветы, внутренностями, перестук серебряных молоточков по перкуссионистски отвечающим им костям недавних обитателей нашего мира — возможно! А вот описанное нашим джазменом — пока невозможно. Пока.

Правда, есть и заметные сдвиги. Одна моя знакомая сообщила, что спешит на заседание секу хара. Секу хара? — переспросил я Да, секу хара. —

А что же это такое? —

Оказалось, что ничего запредельного — просто удобный, трансформированный применительно к японскому произношению и фонетике вариант американского sexual harassment. Да, в университете, по американскому образцу, уже функционирует эта институция, и потревоженные студентки обращаются туда. И там их серьезно, без всякой двусмысленности выслушивают, принимают решение и даже помогают. Процесс пошел.

Однако нет-нет, да и проглянут рога и копыта, я бы не сказал, что былого великодержавного шовинизма, но все-таки некоего подобного чувства национальной исключительности. Совсем нестарый (судя по голосу) спортивный комментатор в телевизоре, сопровождая ход интриги на каком-то международном волейбольном турнире, с восторгом воспринимает любой выигранный японками мяч, при том что они уже давно и безнадежно проигрывают последнюю партию и весь матч. В итоговом сюжете показывается, как японки лихо и беспрерывно вколачивают мячи в площадку совершенно беспомощных соперниц. Потом неожиданно сообщается, что они проиграли со счетом 3:0. Но это никого не смущает. В резюме оказывается, что все равно сильнее японок в этом виде спорта никого не существует.

По телевизору я видел и японский мультфильм времен Второй мировой войны. Фильм про эдакого Мальчиша-Кибальчиша, вернее, Мальчиша-Япончиша. Весь он из себя такой аккуратненький, плотненький, ладненький. Энергичный и решительный. Брови черные сурово сведены, глаза большие, выразительные, круглые, горят неугасимым огнем. Все на нем ладно пошито и пристроено. В общем движения быстры, он прекрасен. Такие же у него и ладные, сообразительные и непобедимые соратники. И такие же у него упругие, ладные, стремительные и непотопляемые, несбиваемые и невзрываемые самолеты, корабли и танки. И наш герой без сомнения и упрека побеждает врага на всех стихиях — в воздухе, на воде и на земле. Неисчислимый десант на белых тугих и опять-таки кругленьких парашютах высаживается и, едва коснувшись крепенькими ножками территории врага, тут же стремительно занимает ее, бедную и бесхозную, которой враг по-человечески и распорядиться-то не умеет. Ну, враг на то он и есть враг, что ничего толком не умеет. Враг — это, естественно, глупые и нерасторопные американцы. И вот на переговорах по капитуляции они — один длинный нелепый с заламываемыми костлявыми руками, поросшими редкими рыжими длинными жесткими колючими волосинами (узнаете?), другой толстопузый, с крючковатым носом, мокрыми губами, отвратительно потеющий гигантскими каплями, со стуком падающими на пол и разлетающимися на еще более мелкие капли, которые в свою очередь раскалываются еще на более мелкие и так далее (узнает? — узнаете! узнаете!) — эти жалкие существа, увиливая и хитря, все пытаются выторговать себе какие-то неунизительные и абсолютно незаслуженные условия капитуляции. Но Мальчиш-Япончиш суров, справедлив и неумолим. Его не проведешь. Он грозно и прекрасно сдвигает брови, брызжет искрами негодования из глаз, и враги разве что не падают испепеленными, малой горсточкой отвратительного пепла подле стола переговоров. Такие же, как Мальчиш и его соратники, такие же и милые крепенькие друзья-животные, их сопровождающие. Такие же радостные, приветливые, дождавшиеся со справедливой войны своего сына-героя милые и еще моложавые родители, тоже готовые на все ради святой и великой родины и безмерно почитаемого императора.