Читать книгу "Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера - Юрий Ильич Гурфинкель"

масло…Оказалось, поводом для ночного банкета были проводы на фронт двух подчиненных Водоватова.

Он разглядывал лица этих людей, вероятно, рассчитывавших провести годы страшной войны в глубоком тылу, в тишине тюремного заведения. Его тяготил их неуместно-радушный прием. Ведь именно они подвели его и таких же безвинных, как он, не к освобождению, а к тюрьме и лагерям. Не могли они не понимать цену состряпанных ими дел… Принесли патефон с пластинками, и Чижевский вдруг услышал сопрано Галли-Курчи. Странно звучал в этих стенах ее волшебный голос, исполняющий «Песню Сольвейг» Грига, но в этой ирреальности, преодолевая подступивший к горлу комок, он отчетливо видел составленные столы, офицеров с раздутыми на бедрах синими галифе, казенный портрет усатого хозяина этих людей.

Невероятные события на этом не закончилась. Водоватов подвел к нему молодого, недавно прибывшего следователя, как оказалось – по профессии математика и синоптика, попавшего в НКВД при каких-то непроясненных обстоятельствах. Он был молод, светло-рус, как младший – старшему по званию доложил Чижевскому, что как специалист в этой области понимает ценность и значимость его работ. Он сказал также, что разговаривал о его деле с Водоватовым, но тот изменить ничего не может, так как клевета, идущая из Москвы, не позволяет ему, как он выразился, «дать делу хороший оборот».

Этот фантасмагорический вечер завершился в пять утра. Офицеры начали расходиться. Водоватов проводил его до камеры и напоследок вручил пакет со съестным и папиросами. Было это летом 1942 года.

…Сохранился портрет А.Л. Чижевского той поры, сделанный цветными карандашами художником А.В. Григорьевым, который вместе с ним находился в Карагандинском лагере. Высокий лоб, открытое лицо. Борода вольно струится от подбородка. Волосы темно-русые, шелковисты. На фото того же времени взгляд – сосредоточенный, на карандашном портрете – скорее растерянный и недоверчивый.

И та же тема одиночества и безысходности человека, брошенного в жернова беззакония, в документальной повести А.И. Цветаевой «Моя Сибирь». Невыдуманное повествование о жизни, а точнее, выживании, в ссылке – сибирском селе под названием Пихтовка.

Книга вышла в 1989 году, несмотря на большой тираж (двести тысяч экземпляров) быстро разошлась и стала библиографической редкостью. Помню, под свежим впечатлением от прочитанного пришел к ней на Садовую-Спасскую.

В квартире холодно, мартовский ветер порывами наваливается на стекла временами с такой силой, что от балкона тянет по ногам, дополнительный обогреватель рядом с кроватью почти не помогает. Моя рука наощупь пробирается между кофтами и горячим телом. Подвижные лопатки, как крылья, послушно складываются, чтобы не мешать перемещению фонендоскопа. Анастасия Ивановна полусидит в своей меховой облезлой шапке и в верхней одежде, укрывшись одеялом. Ее познабливает, кашляет.

Звуки легких, посвистывание бронхов, тяжелая поступь сердечного ритма. То взрывы кашля, усиленные фонендоскопом… Слушаю ее, а перед глазами по свежей ассоциации оживают картины из ее повести «Моя Сибирь».

…Закутаны кто во что. Идет дождь. Колеса, огромные, серые, скользкие улитки, полувросшие в мокрую землю. Грузовик, где сижу, везет, помимо людей, бочку с бензином, она тяжело подрагивает на ухабах, рискуя краем попасть по ногам. Подобрав их, сунув вбок, напряженная, как струна, сижу на своем узле; пытаюсь увидеть окрестность – тщетно: дождевая завеса скрывает все…

Этап движется из Новосибирской тюрьмы – в ссылку, вглубь бесконечной Сибири. Навечно!

В последние годы жизни Анастасии Ивановны из книги по совету ее литературного секретаря Станислава Айдиняна были выбраны и опубликованы отдельно истории о животных. И, удивительное дело, эти миниатюры порой куда ярче и обостренней донесли до нас трагическую судьбу самого автора, чем иные страницы повествования. На мой взгляд, эти маленькие истории – литературные шедевры самой высокой пробы.

В сущности, это рассказы не столько о животных, сколько о людях, утративших или сохранивших редкое свойство души в эпоху террора – сострадание.

Вот две коротких новеллы, которые невозможно, нельзя не прочесть.

В кратком пересказе речь идет о кролике, последнем оставшемся. Их разводили соседи, на проданные шкурки покупали продукты. Обычная, казалось бы, история. Но этот, оставшийся, уцелевший зверек жил своей кроличьей жизнью, не подозревая об уготованной ему судьбе.

Он был как-то особенно серебряно-бел. Он шнырял, маленький дух, меж загнувшихся листьев гигантских зеленых капустных роз, и, исчезая и появляясь с кинематографической скоростью, успевал ослепительно вспыхнуть на солнце – почти просиять, – и кувыркался в тень, как в воду. Что-то грыз, по-беличьи быстро-быстро водя подвижными ноздрями, клубком укатывался за рыжую тыкву, шуршал зеленью и нырял, сверкая на солнце то мячиком хвоста, то длинным ухом. Он жил восторженной, почти вдохновенной жизнью среди вдруг доставшегося изобилия овощей, в шумном от его бега, душистом кроличьем раю.

Она любовалась им, воображая его волшебным существом, явившимся ей из детства в Тарусе, радовалась ему. Он отогревал ее душу, напоминая натюрморты старых мастеров и ту жизнь, которой она на долгие годы была лишена.

На следующий день, придя за молоком, она пробиралась к хозяйке мимо печки, таза, где мокли чулки, нагнулась под развешанным бельем и внезапно наткнулась на сына хозяйки. Мальчик что-то прибивал молотком и напевал. Внезапно кто-то тронул ее за плечо.

Очень длинно и совсем неподвижно, очень узко, непомерно вытянув вверх – задние, вниз – передние ножки, подведя маленький, худой красный живот под синеватые ребра, висел вниз головой голый остов, и кровь капала в таз на его внутренности, принятые мной, по слабому зрению, за чулки.

Он был очень худой, легкий, пустой, весь из косточек и глянцевитой мертвой кожи, а пушистость и белизна нацело и навеки отнятые, висели поодаль, чтобы их не запачкать кровью, и над ними, растягивая их булавками и гвоздиками, старался, напевая песенку, мальчик.

Ноги рванулись, но глаза не пускали, потому что, опрокинувшись с гвоздя вниз легкой тяжестью неживого тела, тот трогал мое плечо голой кровавой мордочкой, и очень выпуклые глаза его, с беловатым ободом, столько знающие, глядели на меня без взгляда. И я не смела уйти.

– Кроля, – сказала я одними губами, одним вздымавшимся горем – и ноги вдруг оторвались от пола, шагнули и бросились прочь.

* * *

Вторая история называется «Свин». Перед убоем свинью не полагается кормить. Но этому даже охапку соломы не дали, чтобы он мог в нее зарыться и спрятаться от лютого сибирского мороза.

…Он топтался на коротких ногах по морозному хрусту, и он был не свинья, а дикобраз, еж или еще кто-то, потому что щетина на нем (спина, голова, уши, ресницы) была обведена густым инеем, как узор