Читать книгу "В самой глубине - Дэйзи Джонсон"

Коттедж

Нам следовало оставаться на реке; ни за что не приезжать сюда. Ты не создана для жизни в домах. Ты, словно животное в зоопарке, тоскливо смотришь из окон. У меня такое чувство, что я врежу тебе, ненамеренно. Словно ребенок, который взял яйцо и случайно разбил его. Хотела бы я знать, что делать. Прошел почти месяц с тех пор, как я привезла тебя сюда на автобусе, и я не знаю, как мы будем жить дальше таким образом. Я набираю для тебя ванну, но ты психуешь, забиваешься в угол ванной комнаты и хнычешь.

Все в порядке, говорю я.

Ничего не в порядке, говоришь ты. Блядь.

Ну хорошо.

Говно, говоришь ты. Говняное говно, мудомания, хер моржовый.

Я смеюсь, а ты впадаешь в ступор, словно малое дитя, столкнувшееся с чем-то непостижимым.

Пресвятые паскудники? – говорю я.

Ты с надеждой косишься на меня, притянув край моего халата к своей костлявой груди. Я собираюсь с духом.

Гребаный, пидорский, паскудный, сучий потрох.

Ты издаешь смешок, почти вскрик.

Гнойные, блевотные, ебучие ушлепки. Говорю я громче. И жду.

Курва, говоришь ты.

Монашки-какашки, ведьмино отродье. Курва.

Залупы и мошонки.

Пиписка епископа, говоришь ты.

Нас обеих разбирает смех, мы уже в истерике. Ты сложилась пополам, прижав кулаки к животу. Я случайно сшибаю шампунь с края ванны, и мы снова хохочем. Когда я прихожу в себя и распрямляюсь, ты тоже перестаешь смеяться и пристально смотришь на меня.

Чего ты так смеешься? – спрашиваешь ты. Чего смешного? И я чувствую, как на меня накатывает тошнота вроде морской болезни. Я так искала тебя, но в итоге нашла кого-то другого с твоим лицом. Ты ворчишь.

Только шучу, говоришь ты и опять начинаешь смеяться до слез. Я обнимаю тебя. Я обнимаю тебя и держу так крепко, как только могу.

На следующий день ты говоришь мне, что хочешь рассказать мне о ребенке, которого ты бросила.

Все хорошо, мам, говорю я. Я здесь.

Ты выходишь из себя. Не ты. Не ты.

Ты берешь свой блокнот и рисуешь лодку с квадратными окошками и лицами в них, и дорожку, уходящую вдаль. Ты показываешь мне рисунок. На дорожке нацарапана женская фигурка с поднятыми руками, держащими продолговатый сверток с ребенком. Я пытаюсь спорить с тобой. Пытаюсь сказать, что не хочу слушать истории про себя; я хочу узнать про Маркуса, про Бонака. Ты так вцепилась в рисунок, что помялись уголки. Ты похудела, в основном лицом. Я пытаюсь вспомнить, достаточно ли кормлю тебя. Я не могу вспомнить, когда сама последний раз нормально ела или пила, не считая воды из-под крана, которую я набираю в ладони. Твое лицо искажается гневом, твои руки округляются.

О’кей, говорю я, о’кей. Рассказывай мне все, что хочешь.

О’кей?

О’кей.

Сара

Тебе тридцать три года. У тебя появились новые центры гравитации, новые орбиты: ребенок и мужчина. В словаре твоего разума прописаны такие слова, как «терпение» и «самоотверженность». Ты куришь по десять сигарет в день. Тебе снятся озера, настолько огромные, что в них могли бы уместиться планеты.

Когда Чарли и ребенок заснули, ты выскользнула на дорожку. Света там не было, и на всем лежала тьма. Ты оставалась там, пока не стала замерзать. Сквозь тонкие стенки лодки ты слышала, как ворочался и шевелился младенец, вот-вот готовый проснуться. А где-то невдалеке слышались другие звуки: кто-то рылся, скребся в грязи. Ты вжалась в изгородь. Этот звук приближался к тебе по дорожке, а потом переместился на крышу лодки. Когда ребенок начал плакать – не сильно, но настойчиво, – ты стала вслушиваться в эти звуки, как и это нечто, в полной темноте. Ты стояла и ждала, когда оно протолкнется своим плотным телом в печную трубу и вывалится на полкомнаты. Ребенок лежал в колыбели в ногах твоей кровати. Оно учует его, возьмет за край одеяльце своими умными когтями и унесет ребенка прочь. Ты возжелала этого прежде, чем успела остановить себя. Назвать нечто по имени значит дать ему силу, и тьма способствовала этому. Ты затолкала это желание обратно в глубь себя и каждый день с тех пор ты думала о своей дочери: теперь я буду любить ее.

Девочке было уже десять месяцев, но она – как ни подбадривал ее Чарли – никак не ползала. Ей нравилось сидеть у стола, есть бананы или рассматривать книжки-картинки и пазлы, которые Чарли покупал ей в благотворительных магазинах. Она елозила на попке или перекатывалась по сторонам, но ее ножки безвольно болтались, и после нескольких таких поползновений она успокаивалась, очевидно довольная собой.

Что на картинке? – говорил Чарли. И она взглядывала на него, словно ее укусил комарик, и вся закрывалась в себя. Ну же, ты можешь сказать это. Скажи па-па. Скажи лод-ка. А как насчет ма-мы? И они вместе поворачивались в твою сторону. Скажи ре-ка. Скажи плы-ву.

По утрам она будила тебя своим плачем, и ты каждый раз медлила дольше, чем могла бы, слушая ее надрывные вопли и глядя, как она тянет вверх свои ручки. Чарли брал ее на руки, терся лицом о ее животик. Поднимал взгляд на тебя. Укоризненный взгляд. Как и у нее. Он не понимал. Он любил ее с такой легкостью. Но когда она брала твой палец своими ручонками и сжимала с такой удивительной силой, ты не представляла, как сможешь выносить это.

Вам с Чарли понадобилось почти пять месяцев, чтобы выбрать имя. В ту неделю он называл ее, как только ему говорила фантазия, именами птиц, виденных им на реке – цапля, курочка, уточка, – или словами, которые нравились ему по звучанию. Неделю он звал ее Тиша, и она взглядывала на него с любопытством. Однажды он назвал ее Гретель – и это имя пристало к ней. Ты тихо называла ее этим именем, чтобы увидеть, делало ли это ее твоей, а она смотрела на тебя внимательно, хмуря лобик.

Существо, возникшее из твоего желания, было на лодке. Ты слабо представляла его форму и размеры, только чуяла запах, которого раньше не было. Иногда, сидя с дочкой, ты поднимала взгляд и видела, как она деревенеет, как по ее плечикам пробегает судорога, а ее взгляд фокусируется на чем-то за твоим плечом, и ложка застывает на полпути ко рту. Или, гуляя с ней по берегу, ты замечала, как она пристально смотрит на лодку, выпятив губку и елозя ручками по мокрым штанишкам. Словно она чуяла и видела его.

Как-то раз ты увидела, как она сидит на полу перед спальней и закатывает стеклянные шарики в темный дверной проем, один за другим.

Кто дал ей шарики? Я их ей не давала.

Бога ради. Чарли подхватил дочку на руки и прижался лицом к ее щечкам. Я дал их ей. Что с тобой такое?

Ты хотела сказать ему, что такое – что ты загадала желание, и оно осуществилось. Ты знала это без всяких сомнений или вопросов.

Чарли не понимал, не мог понять. Вечером он уселся, уставший, напротив тебя за столом и сказал, что это твой Бонак.

Ты посмотрела на него. О чем это ты? Ты, кроме прочего, сердилась на него; он доводил тебя до белого каления. Как он допустил такое?