Читать книгу "Что-нибудь такое - Алла Львовна Лескова"

не замороженными, как у городских детей, лицами. Чудесные, сказочные персонажи. Я их русскому учила.

Они не выговаривают шипящие, поэтому никак не могли произнести «тысяча».

Тысица. Тысиса. Тыциса.

Наконец один мальчишка, все руку тянул, сказал: «Я смогу». Нет, вот так: «Я смокку!»

Валяй, говорю ему.

Он встал, приготовился, выдохнул и громко, победно произнес: «Тсысиса!» Дети повалились на парты.

Неудивительно, что они потом отделились от нас, язык сломаешь…

Директор был высокий, с длинными руками, несуразный добродушный буратино, не из дерева только, а как будто из морских валунов вытесанный, что лежали на берегу залива под окнами школы.

Обветренное лицо рыбака, а должен был отвечать за колхозную школу с ее женским с поджатыми губами коллективом. Женщины эти в учительской меня не замечали, только здоровались, и тут же пили свой вечный кофе с вечной булочкой и творожным пирожным. Я была молодая и зачем-то перлась через весь город, потом долго ехала вдоль моря, потом уже в колхоз, чтобы учить зачем-то детей эстонских рыбаков пришлому языку. Поэтому молча меня встречала каждый раз учительская.

Только директор как бы извинялся все время за эти поджатые губы и приобнимал меня по-отцовски. Все понимал.

А у меня до сих пор ощущение, что он втайне хотел быть рыбаком, а не работником просвещения с кучей отчетов органам образования, и чтобы ветер морской в лицо, и мужики рядом, а не бабский коллектив с бледными губами, отхлебывающими на переменах горячий кофе.

…Однажды мне один хозяин жизни с покер-фейсом, владелец бензоколонок в 90-х, признался, что на самом деле всю жизнь мечтает быть дальнобойщиком, и затопил слезами всю мою квартиру, забыв про немигающий взгляд сильного человека. А еще одна учительница начальных классов сказала, что на самом деле всю жизнь мечтала быть девочкой по вызову… Так и с этим рыболовецким директором школы, наверное…

Но я любила ездить туда, потому что такой красоты, когда выходишь после работы, а вокруг только море, валуны, чайки, сосны, тишина и небо, как будто еще библейские времена и ты Ева, – такой красоты я больше не помню. И ветер, как же я его люблю.

…Много раз приезжала в Таллин потом и еще потом, но ни разу не съездила туда, боялась… Что поблекла я и красота эта тоже. «Никогда не возвращайтесь в прежние места» – это я помнила. Но вот вчера вернулась, неожиданно, в этом фильме. Там Збруев и эстонская девушка. И эстонские рыбаки. И тот колхоз.

Все же вернулась, все же вспомнила, все вспомнила явственно… Запах моря, утренних детишек и печку в деревенской школе.

А я маленький такой

Есть дни, когда ты совершенно голая, никакими наростами не покрытая, беззащитная и ни на что не способная. Дитя малое и заторможенное. Полный ноль.

И тогда слетаются на твой почти труп Они.

Они – это те, которые… когда ты уверенна и спокойна, все тебе под силу и весь земной шар твой, улыбаются, заискивают, стараются угадать и угодить. Приветливы и тихи.

Но если голая и дитя, то Они коршуны, и ты их легкая добыча.

Была еще недавно у меня любимый парикмахер, хорошо стригла, улыбалась, чаевые любила мои и меня за это.

А тут я захожу не так давно, как раз день такой был, когда голая и без страховки, вот-вот упадешь и никто не заметит и не заплачет, а она это сразу почувствовала и тоном завуча ПТУ говорит мне:

– А что это у нас за цвет такой? А? Я спрашиваю – что за цвет?

– А что? – лепечу я. – Плохой? Не идет? – И прямо боюсь ее. А она мне в дочки годится.

– Не идет?! Да не то слово! Кто же в черный красит в вашем возрасте? Чтобы еще старее выглядеть?

Ну, тут я вообще превратилась в точку и тихо сижу. Хотя на самом деле лежу, поверженная. Ненавижу себя и жизнь.

– Зачем? Зачем вы покрасили в этот темный цвет? Тот цвет так вам подходил!

– Да вот… решила попробовать. Надоел тот… Что-то изменить захотелось, цвет хотя бы… волос… моих.

И просто таю на глазах и лепечу, клянусь. Лепет какой-то жалкий из раздавленной кучи, в которую она меня за секунду превратила, доносится.

И уже не хочется жить, творить и любить. Хочется умереть по-настоящему.

А она не унимается:

– Ну вот зачем вы? Ну кто в такой цвет? Ну он же старит!

Я молчу. Меня просто нет.

А она снова и снова, раз пятьдесят, про этот цвет. «Зачем вы?..»

И тут я вдруг чувствую, что эта раздавленная куча, то есть я, медленно вырастает вместе с гневом, все внутри поднимается и растет, растет, и я ей громко с очень нехорошим лицом говорю:

– Катя, вы не устали? Сколько можно это спрашивать? Вы уже пятьдесят раз это сказали. Пятьдесят! Вы нормальная вообще? Мне кажется, что нет.

И она замолкает, поджимает губы и что-то мне там доделывает.

Я не говорю ей спасибо на этот раз и не даю чаевые. А отсчитываю ровно и отдаю, как положено, в кассу.

Больше я к ней не пойду. Она оказалась из породы Они.

Или была у меня знакомая. Управляет тобой при помощи лица. Как начнет ходить туда-сюда с кислой физиономией, а ты сидишь и думаешь: что опять не так? Чего надо? И именно в такие дни эта кислая физиономия появляется у нее, когда я слаба и голая и дитя. А когда сильная и взрослая – то любезна.

И вот ходит она такая, как будто кислоты наелась лимонной, а ты опять маленькая очень, а она небоскреб.

И потом опять во мне все поднимается, поднимается, кровь к голове приливает, и я говорю: надоела мне что-то твоя кислая физиономия, тошнит уже от нее, пойду-ка я. А она потом перезванивает и спрашивает, не хочу ли я встретиться. Лебезит даже.

А я говорю, что не хочу и вряд ли опять захочу, и мне уже все равно, обидится она или нет. И это правда.

Как правда и то, что у каждого из нас бывают дни, когда мы превращаемся в жалкую кучу, непонятно по чьей воле, и тогда слетаются Они, которые сразу, автоматически, – небоскребы, пока ты маленький такой.

А как опять в себя приходишь, то от небоскребов тех только подвал остается. Но спускаться туда уже неохота, к тому моменту почему-то колени болят.

Старик на берегу

Нике В.

У меня всегда грустные вечера, в конце дня, поэтому я