Читать книгу "Мой Михаэль - Амос Оз"

Как странно он чувствует себя в форме цвета хаки, совсем не пополнел с годами. Помнишь ли ты, Хана, выглядел мой покойный отец в форме еврейских стражников, наброшенной прямо на пижаму, когда он играл с Яиром? Ох, какая оплошность. Он должен просит у меня прощения. Ясно, что именно теперь он не должен был вспоминать об этом. Он по своей глупости причинил боль нам обоим. Нельзя, Хана, отыскивать символ в каждом слове. Разговоры — это всего лишь только разговоры. Слова, не более того. Здесь, в ящике стола, он оставляет сто лир, а здесь, на бумажке под вазой, записаны его личный воинский номер и номер его части. По счетам за воду, электричество и газ он уплатил еще в начале месяца. Война будет очень короткой. Он хочет сказать, что этого требует политический здравый смысл. Ведь американцы … Впрочем, сейчас это не важно. Пожалуйста, не гляди на меня, Хана, такими глазами. Ты себе причиняешь боль. И мне тоже. Симха, домработница Хадассы, будет помогать тебе до моего возвращения. Я позвоню Хадассе. Я также позвоню Сарре Зельдин. Вновь ты так смотришь на меня. Я ведь не виноват в этом, Хана. Я не пилот и не парашютист-десантник. Где же мой армейский свитер? Спасибо. Да, я возьму с собой и шарф. Ночи нынче холодные. Только скажи мне правду, Хана, как я выгляжу в военной форме? Не похож ли на профессора, переодевшегося для маскарада в Пурим? «Олух Ганс», младший сержант-связист. Да ведь я пошутил, Хана. Но вместо смеха — опять слезы. Не надо плакать. Ведь я уезжаю не для приятного времяпрепровождения. Не плачь. Ты причиняешь боль без всяких на то оснований. Я … Я буду думать о вас. Напишу вам письмо, если представится такая возможность. Буду осторожен. И ты тоже … Нет, Хана. Неверно, что именно в эту минуту стоит говорить о чувствах. Какой смысл в признаниях? Излишняя чувствительность приносит лишь страдания. А я … Я ведь не пилот и не парашютист-десантник. Это уже в который раз повторяю. Я хотел бы вернуться и застать тебя веселой и здоровой. Я хотел бы надеяться, что ты не станешь думать обо мне плохо в мое отсутствие. Я буду думать о тебе только хорошо. Таким образом наша разлука не будет столь абсолютной. И еще … Да …

Будто я — всего лишь мысль внутри него. Никто не может надеяться на большее — быть мыслью в душе другого. Но я — реальность, Михаэль. Я не только мысль в душе твоей.

XXXIII

Симха, домработница Хадассы, моет на кухне посуду, напевая для собственного удовольствия песни Шошаны Дамари. «Поведай, лань любви моей». «Звезда во тьме ночной, в расселинах шакала вой. Вернись, Хефциба ждет тебя».

Я лежу в постели. В руках у меня роман Джона Стейнбека, принесенный моей лучшей подругой Хадассой, которая вчера навестила меня. Я не читаю. Мои застывшие ступни согреваются грелкой. Я спокойна. Глаза мои широко раскрыты. Яир в детском саду. От Михаэля до сих пор не пришло, да и не могло прийти, ни единой весточки. Тележка с керосиновой бочкой движется по нашей улице, и продавец все звонит и звонит в колокольчик. Иерусалим бодрствует. Муха бьется об оконное стекло. Всего лишь муха — не знак, не символ. Муха. Жажда меня не мучит. Я замечаю, что книга, которую держу руках, изрядно потрепана. Обложка ее скреплена прозрачной клейкой лентой. Ваза стоит на своем месте. Под ней — бумажка, на которой Михаэль написал свой личный воинский номер и номер своей части. «Наутилус» погружен в пучину под ледяным покровом Берингова пролива. Господин Глик сидит в своей лавке и читает газету для религиозных людей. Город продувается осенним холодным ветром. Я умиротворена.

В девять часов радио сообщило:

Сегодня вечером силы Армии Обороны Израиля встулли в Синайскую пустыню, захватили пункты Кунтила и Рас-ан-Накеб, заняли позиции у Нахеля, в щестидесяти километрах восточнее Суэцкого канала. Военный комментатор разъясняет … С государственной точки зрения …Непрекращающиеся провокации … Грубое нарушение права свободного судоходства … С моральной точки зрения … Террор и подрывная деятельность … Беззащитные женщины и дети … Все растущая напряженность … Ни в чем не повинные граждане … Просвещенное общественное мнение в стране и во всем мире … В основе своей оборонительная акция … Хладнокровие … Не следует выходить на улицу … Сделать затемнение на окнах … Не запасать продукты … Исполнять приказы и инструкции … Не проявлять нервозности … Следует проявить … Вся страна — передовая линия фронта … Весь народ — армия … В случае, если раздастся прерывистая сирена … События развиваются в соответствии с заранее намеченным планом …

В девять пятнадцать:

Соглашение о прекращении огня умерло, похоронено и никогда не воскреснет вновь. Наши силы неудержимо продвигаются вперед. Сопротивление противника сломлено.

До половины одиннадцатого по радио передавались маршевые песни, памятные мне с юности: «От Дана до Беер-Шевы», «Тебя я не забуду», «Верь, наступит день».

Почему я должна верить? И если вы не забудете, то что в том?

В десять тридцать:

Синайская пустыня, историческая колыбель израильского народа …

В противовес Иерусалиму …

Изо всех сил я стараюсь быть гордой. Заинтересованной. Не забыл ли Михаэль таблетки, помогающие при изжоге? Чист и аккуратен, как всегда. Итак, «пять лет плясал, а на шестой — прощай-ка, голубок».

Есть один заброшенный переулочек на окраине Иерусалима, в новом квартале Бейт Исраэль, и там сейчас совсем иной воздух. Переулок этот вымощен камнем. Каменные плиты потрескались, но блестят, как отполированные. Тяжелые своды отделяют переулок от низких облаков. А кончается все тупиком. Спрессованное присутствие заполняет все поры в камне.

Ленивый часовой, пожилой горожанин, мобилизованный в Гражданскую Оборону, стоит, опершись о стену. Дома — с закрытыми ставнями. Приглушенный благовест далекого колокола. Ветерок спускается с гор, растекаясь по переулку, завихряясь в глухом тупике … Железные жалюзи, кованые железные двери ощутили прикосновение ветерка, пролетевшего переулком. Мальчик из религиозной семьи с яблоком в руке стоит у окна. Два локона закрученные на висках, спускаются на бледные щеки. Он глядит на птиц, облепивших верхушку ивы, растущей во дворе. Мальчик замер без движенья. Пожилой часовой пытается привлечь его внимание через оконное стекло. Обуреваемый одиночеством, он корчит рожи мальчшке. Но все застыло. Этот мальчик — мой. Голубые, с пепельным отливом, лучи света запутались в кудрявой кроне ивы. Горы далеки, а здесь — глубокая тишина, и звуки колоколов плывут невесомые. Безмолвие пало и на птиц и на уличных котов.

Появятся огромные кареты, промчатся мимо, направляясь в далекие края. Если бы я была, как камень. Твердой и умиротворенной. Холодной. Чье присутствие непреложно.

Видимо, и Британский Верховный Наместник тоже ошибался. Во дворце Наместника на юго-востоке Иерусалима, на Горе Дурного Совета до самого рассвета длится тайное заседание. Бледный утренний свет пробивается в окна, но электричество все еще горит. Стенографистки сменяются каждые два часа. Караул устал и взвинчен.

Михаил Строгов несет секретное сообщение — он хранит его только в своей памяти. Одинокий и настойчивый, пробивается он сквозь ночь — посланец Верховного Наместника. Человек хладнокровный и сильный, Михаил Строгов окружен беснующимися дикарями. Ослепительные молнии занесенных кинжалов. Подстрекательский смех …