Читать книгу "Горький апельсин - Клэр Фуллер"

– Ладно вам, Фрэнни, не портите удовольствие.

Я зажмурилась, вытянув вперед руку с растопыренными пальцами. Питер приобнял меня за талию, и я отчетливо ощущала его тело, напрягшееся от возбуждения. Я услышала и почувствовала, как он открывает дверь в гостиную. И потом он подтолкнул меня вперед.

14

Я коплю вопросы для Виктора, чтобы задать ему, когда он вернется. А он вернется. Что он знает про синдзю? Верит ли в привидения? Возможно ли как-то оправдать убийство другого человека? Ведь это всегда плохо, это всегда грех, за который ты должен расплатиться? Сильно ли я изменилась? Узнал бы он меня, встретив на улице, – если бы, конечно, в моих мышцах хватало сил ходить?

Выдают ли наши поступки нашу натуру?

* * *

Я где-то видела ее раньше, но не могла вспомнить где и не знала, как ее зовут. Очки, крупная верхняя челюсть, сильно выступающая вперед, губная помада, которую она явно купила в аптеке и выбрала специально для такого случая. Ее лицо упорно торчало у меня в памяти. Словно зуд посреди спины, в том месте, до которого не дотянуться.

– Энн Бантинг, – ответила женщина, когда ее спросили об имени.

Один из мужчин, сидевших за деревянными столами со всеми этими записями, папками и книгами, спросил, кто она по профессии.

– Библиотекарь. – Ее губы задевали друг о друга, размазывая помаду.

– Вы узнаете эту книгу?

Энн Бантинг уверенно взяла ее в руки как нечто очень знакомое. Так скульптор берет резец и молоток. Она перевернула ее, прочла надпись на корешке, изучила обложку, раскрыла.

– Да, – ответила она. – Это одна из наших.

Я тоже ее узнала: «Английские загородные дома», том третий. А потом я узнала и женщину. Энн Бантинг недоброжелательно смотрела на меня через весь зал суда, и я, не выдержав, покраснела. До этого я никогда не воровала книг из библиотеки. Другие вещи – да, но позже. А библиотечную книгу – никогда.

– Из тех, которые запрещено выносить? – уточнил тот же мужчина.

– Никакую из наших книг нельзя выносить за пределы библиотеки. С ними следует знакомиться исключительно в читальном зале.

Энн Бантинг коснулась пальцем уголка рта: видимо, ее беспокоило, что помада размазалась.

Еще один мужчина (все они были мужчины, и никто из них явно никогда не держал в руках резец и молоток) встал и произнес:

– Ваша светлость (или он сказал «ваше величество»?) я не вижу, какое отношение к делу имеют вопросы на данную тему.

Его светлое величество поднял бровь, взглянув на мужчину, задававшего вопросы Энн Бантинг, и тот в свою очередь тоже принял удивленный вид. Все эти юридические процедуры казались каким-то фарсом.

– Они дают представление о характере, – ответил тот, что обращался с вопросами к Энн Бантинг. – Они свидетельствуют о дурном характере мисс Джеллико.

* * *

Мне никогда не устраивали на день рождения праздничную вечеринку с гостями – ни в виде сюрприза, ни в любом другом виде. Я никогда не играла в шарады, меня никогда не вводили с завязанными глазами в комнату, где ожидали друзья и родные, чтобы наброситься на меня с радостными восклицаниями. Когда мне исполнилось одиннадцать, мать повела меня и еще одну девочку в зоопарк, и, хотя нам нечего было сказать друг другу, она потом, в собственный день рождения, пригласила меня на свой праздник, исполняя тем самым светский долг. Ужас и унижение тех дневных часов оставались со мной еще много лет: мое старомодное платье; подарок, который я в спешке сунула незавернутым и который тут же отложили в сторону; правила игры в жмурки, которых я не понимала; девочки, которых я понимала еще меньше. Но еще хуже мне показалась доброта матери именинницы – когда я заплакала.

Теперь, в гостиной, где-то позади меня была Кара, я услышала ее смех и почувствовала, как ее пальцы прикрывают мне глаза, ощутила ее лимонный аромат, волнуясь, что не пойму, в чем сюрприз, не сумею оценить шутку. Она убрала руки, отступила в сторону, и я открыла глаза.

Рамы трех высоких окон, обращенных в парк, были, как всегда, подняты, а Кара стояла передо мной и улыбалась. Но все остальное стало другим, словно я забрела в другой дом, не в ту комнату, проскользнула сквозь зеркало в какое-то иное, незнакомое отражение.

Пространство, которое долго оставалось пустым, теперь заполнилось. Серебряный подсвечник расположился посреди круглого стола красного дерева. Импровизированный стол с доской на ящиках сдвинули к стене, чтобы он служил как разделочный, а ящики, временно служившие сиденьями, заменили четырьмя стульями, обитыми материей. Стол был накрыт к обеду: фарфоровые тарелки с гербом (три апельсина) и золотисто-голубой каемкой, столовое серебро, бутылочки для уксуса и масла, хрустальные бокалы, графин, полный вина, и аккуратно сложенные льняные салфетки. Еще больше свечей стояло на столиках для закусок возле небольшой кушетки, обтянутой темно-красным потертым и потрепанным бархатом. Вокруг расставили четыре низких кресла. Я сделала шаг и ступила на турецкий ковер.

Кара с Питером молчали, пока я озиралась по сторонам, оценивая совершившееся преображение: два ребенка, которые ждут похвал за то, что прибрались у себя в комнате.

– Откуда все это взялось? – задала я глупый вопрос.

Кара подняла со столика упавший лепесток. Я узнала одну из китайских ваз, которую они тогда распаковали. Теперь ее наполняли дикие розы из сада. На полированной поверхности стола виднелось несколько капель воды.

– Из музея, конечно, – ответила она, и я заметила, что на ней по-прежнему то кольцо из музыкальной шкатулки для драгоценностей.

Питер принес из кухонного уголка три коктейльных бокала на серебряном подносе, каждый – с оливкой на дне. Я предположила, что в них мартини.

Портрет женщины в высоком сером парике, со ртом-бутончиком, повесили на стену над кушеткой. Вокруг нее парусилось шелковое платье, и она сидела на фоне пейзажа, напоминавшего задник в фотоателье: слишком приглушенные цвета, слишком безупречный вид.

– Это Рейнольдс? – спросила я.

Питер стоял с подносом за моей спиной.

– Думаю, да, – ответил он, явно гордясь своим хорошим вкусом.

Кара взяла с подноса бокал и протянула мне, но я подошла к письменному столу, который поставили у стены. Небольшой столик, с изогнутой задней стенкой, длинными коническими ножками и тремя крошечными ящичками.

– Французский?

– Думаю, девяностых годов прошлого века, – сообщил Питер. – Красивый, правда? В идеальном состоянии. Абсолютно никаких жучков.

Я села в кресло перед столиком. Серебряную перьевую авторучку заранее положили на блокнот с промокательной бумагой, рядом со стопочкой визитных карточек, на которых был вытиснен тот же узор, что и на столовом сервизе. У кресла имелись ролики. Оно застонало под моей тяжестью. Скругленные ручки лоснились от сотен, тысяч прикосновений. Я открыла один из ящичков, чьи миниатюрные ручки были рассчитаны на женщину с более тонкими пальцами, чем у меня. Внутри ничего не оказалось. Взяв авторучку, я сняла колпачок и прижала перо к одной из визиток. Но чернил не выступило. Что я могла бы написать, если бы уже немного не влюбилась в Кару и Питера, если бы не провела два дня в Лондоне вместе со своими воспоминаниями, если бы прошедшей ночью не пряталась у себя в номере от мужчины в белом спальном халате?