Читать книгу "Белая горячка. Delirium Tremens - Михаил Липскеров"

Постепенно он приходил в себя. Так, во всяком случае, говорил Добродушный. Но, как признавался потом Мэн, с его, мэнской, точки зрения, он, наоборот, выходил из себя, вписываясь в мир, который он не совсем считал своим. А еще через две недели его повели в районный центр трезвости, где в течение трех минут Психотерапевт закодировала его от пьянства на всю оставшуюся жизнь. А ежели он выпьет, то всенепременно помрет.

«Хорошенькое дело, – размышлял Мэн, – эта милая пожилая дама дала мне в руки замечательную возможность: самому исчислить время оставшейся жизни, нащупать ее конец и вернуться в будущее прошлое».

Еще год Мэн жил жизнью, ел чего-то, строил сценарии, писал рассказы, в которых еврейский смех звучал сквозь еврейские слезы. Только смех становился все менее смешным, а слезы текли все более пресные, превращаясь в мутную, но тем не менее дистиллированную воду. Мэн спрашивал совета у Бога, регулярно посещая попеременно церковь, синагогу и мечеть. Так же он входил в комнату, закрывал дверь комнаты своей и молился Богу тайно. Он искренне верил, что если он молится тайно, то ему воздастся явно. Но как говорилось в старинной русской былине о Садко, «из жертвы, в море брошенной, не вышло ни…». Тогда Мэн собрал свой походный чемодан, взял гондонов дюжину и книгу Мопассана. Также он взял напитки спиртные, тройной одеколон и, чтоб царя порадовать, пердячий патефон. (Это всего лишь изящный эвфемизм.) На самом деле это был джин «Бифитер», напиток самодостаточный, не требующий аксессуаров, сопутствующих другим спиртным напиткам, искажающих чистый, целомудренный смысл алкоголя. И вот, дождавшись, когда Жена уехала на дачу, а дети, Старший и Младший, ушли предаться интеллектуальному разврату, Мэн лег на свой верный диван, налил стакан «Бифитера», неторопливо вытянул его, а стаканом шарахнул себя по голове.

В голове Мэна что-то екнуло, воздух в комнате задрожал, стали рушиться дома на картинах саратовского художника Ромы Мерцлина. Скукожился до ничего телевизор, книги стали улетать в будущую эпоху книгопечатания, обратно родились Сталлоне, Шварценеггер и прочая звездная шобла на видеокассетах, растаяли стены, Москва, Россия, исчезло абсолютно все. Кроме Мэна. Голый мохнатый Мэн лежал на песке у подножия простой деревянной лестницы, уходящей в небо.

И Мэн ступил на первую ступень лестницы.

– Ты вернулся, Мэн? – спросил его сверху знакомый голос Господа.

– Вернулся, Господи, – ползя вверх по ступеням, ответил Мэн.

По его лицу катился пот, чесалась небритая щека. Ноги, особенно левую, схватывала боль от облитерирующего атеросклероза (хотя он и был прооперирован). В правую ступню вонзилась заноза.

– Что же, Господи, лестница у тебя такая неухоженная? – недовольно про себя пробормотал Мэн.

Но Бог услышал.

– Ветры приходят, уходят, возвращаются на круги своя, потом снова приходят и уходят… Вот дощечки-то и поистрепались.

– Как же так, Господи, ведь сколько святых общались с тобой, поднимались по этой лестнице, и ни разу я не слышал, чтобы кто-нибудь из них занозил ногу.

– Не я назначал святых, Мэн. Если бы они ко мне поднимались, ты бы не занозил ногу. А так – сам видишь…

Все вверх и вверх полз Мэн, и вот в ступенной бесконечности перед ним стали проступать грязно-мутные черты Господа. По его лицу катил пот, небритая щека чесалась, он потирал стянутую облитерирующим атеросклерозом левую ногу. Выглядел он довольно паскудно. Мэн даже пожалел его.

– Мы так давно знакомы с тобой, Господи, что мне не хотелось бы называть тебя так официально. У тебя есть какое-нибудь гражданское имя?

– Отчего ж нет, – слегка обиделся Бог. – Называй меня Мэн.

Тяжело пыхтя, Мэн наконец добрался до вершины лестницы и уселся рядом с утомленным от бесконечности Богом. Оба неровно, с эмфиземными всхлипами, дышали, втягивая иссохшими ртами прохладную дымку неба. Внизу лежала земля Израилева. По ней ползли бесчисленные кодлы людей, сотворимые Мэнами по образу и подобию их и происшедшие от Чернокожей рабыни и Измаила, сокращенно Старшего. Пустыня дышала жаром, с гор налетал прохладный ветерок, зимы сменялись веснами. Катился ворох войн, миров, прочих катаклизмов. Времена умирали и рождались в мучениях.

– Когда же это кончится, Мэн? – спросил Мэн Господа, пытаясь вытащить из ступни занозу.

– Дай я попробую, – сказал Господь Мэну.

Мэн протянул Господу ногу. Тот заскорузлыми пальцами пытался ухватить мелкую щепку, но скрюченные, нестриженные тысячелетиями ногти соскальзывали. Тогда Господь склонился над ногой Мэна, зубами ухватил занозу и выплюнул ее на далекую землю. И вернулось море в берега свои, и затопило конницу египтян, преследующих Моисея.

– А кончится это тогда, – сказал Господь, – когда смешаются языки и люди научатся понимать друг друга. Только тогда они придут к Нам с Тобой Единым. Только тогда земля станет бесконечной, и небо станет бесконечным. Тогда сама бесконечность станет небом и землей. Тогда все будет млеко и мед, и каждая ветка будет сочиться нежным вином, приносящим легкую печаль и избавляющим от сердечно-сосудистых заболеваний. Тогда лестница в небо ляжет плашмя, и человечество будет свободно ходить туда и обратно, и все тогда будут жить вечно в другом мире. И единственное, что умрет, так это Страшный суд. Потому что самое омерзительное во всех жизнях, Мэн, это судить созданных по образу и подобию твоему…

– Ну и хрен с ним, со Страшным судом, – согласился с Господом Мэн. – Тогда бы тебе, Мэн, пришлось судить и меня.

– А тебе, Мэн, – меня, – согласился и Господь.

Мэны прижались друг к другу костлявыми плечами, улыбнулись бледными губами и тихо-тихо затянули:

– Элохим, о Элохим.

Часть вторая

Благая весть от каменного папы

(В литературной обработке)

1 В начале была Божественная созидающая сила, и Божественная созидающая сила была у Бога, и Божественная созидающая сила была Бог…

И эта Божественная созидающая сила сидела на вершине лестницы, обозревала окрестности созданного ею мира, а в частности город Вефиль, названный в честь Ее неким Иаковом, который шел жениться в дом дяди своего Лавана и случайно (неслучайно) во сне набрел на вышеупомянутую лестницу.

И они (Бог и Мэн), прикрыв глаза от вечной усталости и наслаждения, самозабвенно тянули:

– Элохим, о Элохим…

Под лестницей туда-сюда шлялись бедуины, иудеи, другой народ Израилев и иностранные туристы. Нет-нет да в толпе мелькали латы римского легионера, копьем прокладывающего себе дорогу из борделя в казарму. Периодически в толпе вдруг столбом замирали фарисеи и возносили молитву Ему, а потом также внезапно мчались по своим фарисейским делам.

Словом, волоклась обычная размеренная иудейская жизнь, взбалмошная и неупорядоченная, как и во всяком южном городе.

2 И тут у подножья лестницы образовалась какая-то муть, из которой через несколько секунд сформировалась пара голых человеков, лежащих в непотребных позах. И проходящий народ смеялся над ними. И не нашлось ни одного Сима, чтобы прикрыть их залитую блевотиной наготу. Что-то смутно знакомое почудилось Мэну в их телах, точнее в лицах, потому что таких тел он никогда в своих жизнях не видел.