Читать книгу "Свинг - Инна Александрова"

Я решила быть вместе с тобой: разлучаться, бросить тебя одного в неизвестности было не в моих правилах. Провожали Розалия Абрамовна и Толя Рыбчевский. Он оставался в Подмосковье.

Ехали сутки. Ехали через Белоруссию и Литву, и если Белоруссия была разбита, покорежена, то Литва оставалась целехонькой. Почему так — тогда еще понять не могли.

На Калининградском вокзале никто, конечно же, не встречал. Вокзал был сильно разбит. Надписи «Konigsberg» торчали здесь и там. Было ощущение чего-то ненашего, хаоса, разгрома, поверженности. Мне было тягостно, но я не подавала вида: было жаль тебя. Что ты мог поделать?

Оставив вещи в камере хранения, ты договарился с каким-то парнем — «командиром» пикапчика, и тот повез нас в центральный райком партии. Как потом узнали, город был большим и поделенным на несколько районов. Один район от другого отделялся лесопарком.

День был хмурый, октябрьский. Пятница тысяча девятьсот сорок шестого года. Дежурный по райкому выписал тебе какой-то квиточек и велел шоферу — теперь уже райкомовского пикапчика — везти нас в общежитие, которое находилось совсем недалеко.

Дом, куда привезли, был трехэтажным, под черепичной крышей, но, как все дома здесь, побит пулями. Шофер объяснил, что снарядами битый — это посерьезнее. Таких домов стояли три подряд. Шофер еще объяснил, что эти дома у немцев предназначались для самых бедных. Наши взяли их под общежитие. Дома-виллы и дома с хорошими квартирами в сорок пятом уже были все захвачены теми, кто пришел с войсками, то есть военными, и теми, кто около них прикармливался. Во многих виллах и богатых квартирах все осталось на местах — даже еда на столе. Немцы убегали — в чем были.

Нам предложили комнату метров пятнадцать. Рядом — душ и унитаз. В унитазе вода сливается, душ не работает. Вышедшие из своих комнат соседи говорят, что недалеко раз в неделю можно помыться в бане. Есть общая кухня, где стоит несколько газовых плит. Огонек газа теплится едва-едва, но чайник, наверно, вскипит. У меня есть две алюминиевые кастрюльки и две небольшие мисочки, две ложки. Так что сварить что-нибудь и поесть можно, но что варить? Где взять продукты? Из московских запасов — полбуханки хлеба, две луковицы и маленький кусочек колбасы. Все это, вскипятив чайник, делим пополам, но я, конечно же, незаметно подсовываю тебе больше.

Так как уже вечер, ты никуда не уходишь и говоришь, что представляться пойдешь завтра к девяти утра. Холодно: печка не топлена. Чтобы затопить, нужны дрова и уголь. У нас их нет. В комнате — две широкие деревянные кровати. Немецкие. Мы ложимся на одной и укрываемся всем, что есть.

Утро субботы. Я кипячу чайник, и над маленькой раковинкой мы тебя умываем. Чистая рубашка есть — еще московской стирки. У тебя — довольно приличный серый костюм в едва заметную полоску. Его по случаю купили в «Москвошвее». Он совсем недорогой, но на тебе худом, а оттого стройном смотрится, как на манекене. Пальтишко — старенькое, потертое, купленное еще в студенчестве, но не рваное. Выглядит хоть и бедно, но все-таки прилично: сшито из хорошего материала. Кепка — новая, приобретенная в Москве перед самым отъездом. Словом, вид вполне пристойный. Можно идти представляться.

Тебя должны избрать вторым секретарем райкома партии по промышленности. Об этом сказали еще в Москве. То есть ты уже назначен, а выборы — проформа.

Партия была тогда — да и после! — начальником надо всем. Конечно, существовала Советская власть, Советы, но все они были фикцией. А потому партийные функционеры были, как сказали бы теперь, менеджерами, управленцами. Именно они командовали промышленностью, коммунальным хозяйством, строительством, здравоохранением, образованием и прочим. Став секретарем райкома по промышленности, ты должен был, во-первых, досконально изучить промышленные объекты во вверенном тебе районе, знать проблемы производства и, во вторую очередь, нужды людей, работающих на этих предприятиях. Работенка предстояла, ой! какая, и я, зная твой характер, была уверена: дома буду видеть тебя только ночью. Денег за такую работу платили гораздо меньше, чем директору или главному инженеру какого-нибудь завода. О взятках тогда никто не знал, не думал, их не брали и не давали.

У меня, по моим подсчетам, было уже четыре месяца беременности. Живот начал выделяться, и я понимала, что никто никуда на работу не возьмет. Надо было показаться врачу. Женщины — соседки — сказали, что недалеко расположен госпиталь. Городских больниц еще не было. Я попала к врачу-женщине, майору медицинской службы Ольге Леонтьевне Шур. Муж ее — Лев Моисеевич Шур — был главным хирургом госпиталя. Вместе они прошли войну.

«Ходите, ходите, ходите», — сказала тогда Ольга Леонтьевна, и я ходила сколько было сил. Город был разбит. Англичане, да и наши поработали здорово. Конечно же, не заходила вглубь развалин, но когда началась весна, оттуда стало тянуть смрадом: разлагались трупы. Они еще не все были убраны. Мне дали иждивенческую карточку, но того, что на нее давали, было явно мало. Еда была совсем некалорийной. Мы оба были страшно худы, только рос и рос мой живот. По каким-то только ей известным признакам Ольга Леонтьевна сказала: будет девочка. Никаких УЗИ и в помине не было. Ты очень обрадовался, хотя, как мне говорили, мужчины всегда хотят сыновей.

Ты появлялся дома не раньше одиннадцати-двенадцати ночи, но перед самыми родами обрадовал: нам дали настоящую квартиру, правда не отдельную, а с соседями-немцами. Квартира была на улице, которую теперь называли Коммунальной.

Манечку — имя было заготовлено — я родила десятого мая сорок седьмого. Имя решили дать в честь твоей мамы. Связь с родителями к этому времени была налажена. Они остались живы, но, как и все, конечно же, натерпелись. Дом, правда, уцелел, хотя хозяйство было разорено. Однако они были еще не стары и относительно здоровы. Отец продолжал работать пожарным и подрабатывал на танцах в горсаду. Помогать им нам было не из чего.

Манечка родилась похожей на тебя: длинненькой, худой, черноволосой, с огромными карими глазами. Ты не мог нарадоваться. Квартира на Коммунальной оказалась трехкомнатной. Нам дали восемнадцатиметровку и десятиметровку. На шестнадцати метрах оставались немцы: старик Вернер и его внучка Грета. Раньше вся квартира принадлежала им.

Моих знаний в немецком хватало не намного. Объяснения были примитивными. Сжималось сердце, когда выходила что-нибудь сварить: запах пищи проникал и в их комнату, а у них еды не было совсем. Никаких пайков немцам не давали. Они ничего не варили. Чем жили — не знаю. Каждый немец должен был сам о себе заботиться. Страшное было время. Поэтому сейчас, когда некоторые недоумки развязывают войны, жутко становится. Ничего нет безумней войны. Не может быть, чтобы враждующие, но не потерявшие разума стороны, не могли бы договориться. Злобой, амбициями можно распалить себя черт знает до чего, но ведь плохо от этого не тем, кто распаляет. Плохо людям. Горы трупов. Слезы, стенания, проклятия в адрес тех, кто не сумел договориться.

Немцы как-то дотянули до сорок восьмого года, когда всех оставшихся вывезли в Германию. Где брал силы этот белый, как лунь, старик Вернер, не знаю, но он выходил во двор и выдергивал травиночки, что росли между каменными плитами, которыми был выстлан двор. Видимо, делал это когда-то — в прошлой жизни.