Читать книгу "Свинг - Инна Александрова"

Тайга вся в снегу была замечательна. Дорога на сей раз не показалась такой длинной. Ты рассказывал о себе. Сам из Грязей, что в Воронежской области. Теперь там немцы, и ты ничего не знаешь о родителях. Беспокоишься — живы ли. На завод сюда, в Свердловск, попал из Подлипок, из Подмосковья, куда был направлен после института. На тебе было демисезонное пальто. Тутошние добрые старики-хозяева дали меховую безрукавку, которая немного спасала. Валенок нормальных не было, потому и ходил в каком-то их подобии — подшитых опорках. Не было даже рукавичек. Шапка тоже, видно, была приобретена где-то по случаю. Ты был высок, но очень худ. Огромные черные не глаза, а очи резко выделялись на лице. Мне ты нравился все больше и больше.

В тот вечер поведал, что отец и мать, особенно мать, очень набожны. Не побоялся об этом сказать. Видно, сразу поверил. Отец твой был пожарным и музыкантом. Играл на трубе. В Гражданскую родители пострадали: в городок приходили то белые, то красные, а в общем — бандиты. Забирали все, что можно. Однажды, когда забирать было уж нечего, живыми закопали их во дворе. Это видел сосед. Когда бандиты ушли, их, еще живых, отрыли.

Отец — Тихон Поликарпович — был мягким человеком, мать — Марья Власьевна — твердой, как камень, очень властной. Но жили, как ты сказал, тихо и смиренно. Был еще брат Петр, но о нем ничего не известно.

Ты снимал угол у стариков — недалеко от завода. Их сын был на фронте. Я понимала, что ты не только раздет и разут, но и очень недокормлен. То, что нам давали в обед в столовой, не могло удовлетворить даже ребенка. Старики-хозяева не держали скота и птицу. Прикормиться было нечем.

Наши провожания не стали частыми: тебе приходилось оставаться на заводе и на ночь, а когда провожались, то по дороге заходили в церковь погреться, если была открыта. Однажды оба признались, что в храме нисходит какое-то благолепие.

На Новый сорок третий год в цех приехали артисты. Певица пела:

С берез, неслышен, невесом,

Слетает желтый лист.

Старинный вальс «Осенний сон»

Играет гармонист.

А перед этим актриса сказала, что слова песни написал Михаил Исаковский и посвятил их какой-то Лиде. Ты очень внимательно тогда посмотрел на меня и немножко зарозовел.

Комсомольцем ты не был, потому что, когда надо было вступать — это было в Бауманском училище, — секретарем комсомольской организации был какой-то прохвост, с которым не хотел иметь ничего общего. А вот в партию вступить решил после освобождения Сталинграда: надеялся уйти на фронт. Думал, что хоть там, на фронте, дадут нормальную одежду и будут кормить. Был весь в чириях, изголодавшийся. Но тебя не отпускали: такого образования, как у тебя, ни у кого на заводе не было.

На фронт не взяли, но тобой распорядилась партия. Именно она тогда и много позже все определяла. Тебе пришло направление на учебу в Москву, в Высшую партийную школу.

Мы были уже очень привязаны друг к другу и расставались тяжело. Старше меня на шесть лет ты был, конечно же, намного умней и сказал тогда: «Лида, чтобы жизнь нас не разметала, давай распишемся. Так будет надежнее». Я согласилась. Но мы не стали близки: негде было, да и последствий боялись. Дома объявила отцу и матери, что вышла замуж.

Это было в конце сорок четвертого, а в сорок пятом, еще до Дня Победы, ты прислал мне, как жене, официальный вызов.

Я стала, наверно, хорошим экономистом, потому что с завода не отпускали, хотя вызов был оформлен аппаратом ЦК. Ты написал, чтобы я пошла к прокурору. Прокурор, вместо того, чтобы дать санкцию, только поиздевался. Пришлось идти в обком. И что интересно: этого прокурора через много лет встретила в Калининграде. Сразу его узнала, он меня — нет. Тогда решила напомнить ему о содеянном. Он тут же залебезил: ты уже был секретарем горкома партии.

III

До войны у тебя было жилье в Подмосковье и даже какая-то мебелишка: ведь окончил Бауманку в июне сорок первого и сразу был направлен на восьмой завод. У твоего товарища Толи Рыбчевского тоже была комната, и ему по возвращении из Молотова — теперь Перми — пришлось ее отвоевывать: в ней жили люди. В твоей комнате тоже жила семья из четырех человек, но ты не посмел их тронуть. Мы оказались под чистым небом, правда, койка в общежитии у тебя была.

Я приехала в Москву в сентябре сорок пятого, и прислонить голову было негде. Допоздна гуляли по московским улицам, а потом я шла в комнату отдыха на Ленинградском вокзале и там за рубль спала до восьми утра. Помыться можно было в бане. Постирать — нет.

Кто-то из ребят-москвичей, что учились с тобой, дали адрес, где сдавалась площадь. Комната оказалась в Сивцевом Вражке. Хозяйкой была уже немолодая Розалия Абрамовна. Комнатка — метров десять — располагалась окнами на асфальте, но какое же это было счастье! Теперь мы могли закрыть за собой дверь и остаться одни. Никого! Даже не слышно было шагов хозяйки в соседней комнате. Она была очень деликатна и внимательна. Я тоже старалась делать все, чтобы не нарушить порядка в квартире.

Розалия жила одна: муж умер в начале войны, а единственный сын, вернувшийся с фронта весь израненный, был каким-то большим начальником на сибирской стройке. Сын не был женат, и Розалия Абрамовна очень страдала. Сын присылал деньги, и недостатка в них у нее не было. Сдавала комнату, потому что одной было тоскливо.

Розалия не только сдала нам комнату, но и временно прописала меня. Она же и устроила на работу — в артель бухгалтером-экономистом. В ту артель, в которой сама когда-то работала. Артель пошивала мужские рубашки, и с каждым месяцем производство расширялось: москвичи за войну очень поизносились. Материал — довоенный — лежал на складах.

Оклад положили небольшой: тогда у всех зарплаты были невелики. Денег как раз хватало на оплату комнаты, а питались на твою партийную стипендию, но она тоже была маленькой. Уже появились в Москве коммерческие магазины и так хотелось чего-нибудь поесть просто вдоволь. В день, когда ты получал стипендию, шли в Военторг и покупали сто граммов коммерческой любительской колбасы, которую нарезали тоненькими ломтиками, и большой белый батон. Ух, как пировали!..

Это время в Москве — до ноября сорок шестого — вспоминаю как очень счастливое: мы любили друг друга, были молоды и здоровы, надеялись на будущее.

Наше окружение у Розалии тоже было интересным. Почти каждое воскресенье вечером приходили ее друзья — много пожившие и много знавшие, театралы. И начинались воспоминания, воспоминания, воспоминания… Мы сидели, разинув рты.

В августе сорок шестого забеременела. Вначале немножко испугалась: как и что дальше делать, ведь из Москвы на работу должны были куда-то отправить. Но и тут добрая Розалия успокоила: сказала, что, пока ты не устроишься на новом месте, могу оставаться у нее. И рожать буду в Москве. Нам сразу стало покойно. Беременность переносила хорошо.

Ты окончил школу в ноябре сорок шестого и получил диплом о втором высшем образовании. На распределении, хотя были места и в Подмосковье, тебя почему-то определили на «край света» — в Кёнигсберг. Город был срединной Европой, но он был не русским, и ехать туда мы боялись. Немцы, кто остался, кто не собирался никуда уезжать, кто настроился на жизнь и сотрудничество с Советской властью, были еще на местах. Сталин, правительство, конечно же, знали, что «освободят» эту территорию для нового заселения, и своих людей потребуется много. Однако ехать надо было: партийные решения не обсуждались.