Читать книгу "Серп демонов и молот ведьм - Владимир Шибаев"

– Так есть Он? – божественно сложив руки и как-то с колен, но стоя чуть боком, не в православном каноне, спросил Хрусталий.

– Кто? Создатель? И Главный Менеджер, – вежливо ответил ученый. – Математику прилично в стране знают трое-четверо: Фельдман в Питере, Маслин в Москве, в Сибири – Трущенко. И я немного. На макроуровне проблема неразрешима, слишком простая. К примеру – можно из ничего сделать чего, или – можно ли нечто превратить совсем в ничто. Простые проблемы, знаете ли, хуже сложных. Сидишь-сидишь, жгешь листки, – задумчиво, глядя на огонь, промямлил членкор и добавил: – А на микро-, или, как теперь брешут неучи, наноуровне можете считать, и уравнения поддержат вас, – что создатель крепко сидит внутри каждого, и в каждое, бесконечно малое время, а только такое и существует, вы сам жертвуете собой, возрождаетесь и плывете над миром, благословляя и даря надежду. Я так думаю. Даже если вы болт. Ну а теперь, коли кипятку с сахаром не хотите, давайте расстанемся. Работать надо. Что в конце, я уже вывел, а что в начале, условия задачи – пока не складывается.

Посетители поднялись

– Рюкзачок не забывайте, – напомнил, не глядя, Триклятов.

Обозреватель осторожно, чтобы не мять, вывернул фотографии и сунул во внутренний карман куртки.

– Тут продукты, консервы, масло… – тихо сообщил он. – Дочка ваша, когда сообщала адрес, собрала, – и выгрузил провизию в угол, на пол.

Триклятов поднялся во весь рост и уставился на печной огонь.

И Сидоров, подталкивая Хрусталия в спину, вышел из комнатки и с веранды, где несколько невзрачных яблок-падалок с помятыми боками лежали на неструганном подоконнике.

В садике посетители остановились и вдохнули запах пылающего ягодами шиповника. Аромат был слабый и напомнил Сидорову запах дочки, когда та только напилась мамкиного молока.

– Чем пахнет? – спросил он Хрусталия. Тот поводил носом.

– Свежими розгами, которыми нас бы высечь, – ответил.

Вдруг из домика донеслись до уходящих звуки, еле слышные и прерывистые.

– Радио? – предположил журналист.

– Нет, – поправил лучше слышащий инженер-переводчик, – губная гармонь. Дует… И поет, что ли, чуть-чуть? Невпопад… Нет, просто дует.

Минуту они послушали и отправились, а уже сильно смеркалось, в обратный путь, к станции.

* * *

Весь этот день и вечер, который газетчик провел возле электричек, на его съемной квартире свершались разные и, надо сказать, довольно случайные происшествия. Старенькая Дуня от наплыва разного покрова гостей, от ихнего чая, который те хлебали под Дунины неспешные рассказы на кухне, и от непривычных разговоров своими словами, а не от мерно побрякивающего, как какая заварочная крышка, телевизора, под который Дуня любила и дремать, и штопать, и поминать, глядя в экран, святых, великомучеников да разбойников – от всей лезшей из корыта разбитого дня квашни у Дуни распалилась голова, и ночь она ерзала на старинном сундуке, перекладывала с порядка на порядок поочередке кости, не могла соснуть, вслушиваясь, не перепрятываются ли опять в сундуке маленькие люди домовые. Груня и вовсе озлилась, что все шастают, непрошены, в гости и жуют карамель, а не сидят пришиты по домам, принося в него какую встреченную пользу, залегла с вечера спать и, отвернувшись от всего, пароходом захрапела свои неровные воспоминания.

Поначалу заявилась непутевая дочка жильца, Эльвирия. Поводила зареванными и расписанными, как писанки или матрешки, на манер всех теперь молодых, глазинами и уселась ожидать своего батюшку, сказав капризно и строго:

– Как меня ругать и клясть, так все сойдутся в тесный родственный круг. А как прикатишься одиноким загрызенным колобком, так все эти семейные бешеные лисы сбегают от ребенка, как будто пришла чумка. Зачем тогда звали?

Дуня усадила надутую и мрачную, будто погребенная пенсионерка, недомерку в кухне и снарядила чаем и приятными, повышающими здоровье конфетками карамелью-подушкой. И почти безотцовщина взялась грызть и хлебать, добавляя слез и иногда кобылячьи взбрыкивая или сопя пузырящим чайником.

Тут скоро сновь затрезвонили, и появился хлопчик убогого вида, назвался Мишею, и вроде его жилец позвал собеседовать, и хорошо бы ему час-другой обождать, а то, вроде, и идти по какой дороженьке, не знаем, мол. Дуня и этого навроде сироту посадила на кухне рядком с первой, девичей сироткой и велела им не баловать, чашки беречь, а сама заступила по делам. С ведром, с прочисткой отхожих мест и с горячим краном, деревенской мечтой. И еще месть. Но чтоб молодым совсем не досталось скучать, часто проходила мимо сторонкой, откуда все их речи исправные, слава господе, старушкины уши и услыхали.

Поначалу молодые молчали, дули в чай и угощались: «Ешьте, мол, конфетки и ломайте бараночки, а не сладите, я помогу. Раз никто не идет, мол», – будто сами этих баранок в плошку насыпали. Но после освоились, попривыкли и взялись шумной игрушкой заведенной попеременно кричать.

– Негде скрыться! – сообщил резво хлопчик. – У дома чуть что милицейский уполномоченный сторожит. При оружии и с повесткой наизготове. Я что вам тут? Какой-нибудь заяц-русак или белка-стрелка запущенная.

– А я тебе что, думаешь, белка? – вдруг взвилась ровная на вид девушка. – В их этом бешеном колесе оборзения. Надо мной не надо клонироваться.

– Именно, – поддержал неспокойную парень. – Человек – единый гомеостаз, неразделимый на стеклышке жизни их железным скальпелем институтских порядков надвое: лягушкин мозг, пишущий статьи и решающий проблемки, и лягушкины лапки, дергающиеся от их токов в их камере-обскуре, в концентрированном лагере их подсидок, сплетен, доносов и подносов. Они в эти лапки мне все норовят автомат всунуть, и куда я буду нажимать? Никто не хочет делать какое-нибудь дело, все желают вить гнезда, а лучше – занимать чужие. Методом выживания и выпихивания другими отложенных яиц. Кукушья логика.

– Ой-е-ей! А вот попадешь из своей спокойной научной паутины в наш гомостаз, в лежку пьяных гомонид с вскочившими до потолка амбициями, начнут об тебя, как об половую тряпку, вытирать рыбные, пивные, восковые и маникюрные руки и когти – вот тогда взвоешь: где моя любимая тина знаний, где научный храм родной. Вот будешь нерешительной девушкой, и что тебе? Только любить и любить его… единственного. Потому что он светоч в черной избе, он один среди них… наперник бога на лужайке земли. Скудной, скучной, скупой и скукоженной. Он страдалец за всех нас, собрал наши муки и их пережевывает… И он говорит с ошибкой те слова, которые шепчут ему в левое ухо, где серьга, ночью небеса…

когда он не со мной. Бросать его, моего АКЫН-ХУ… отдать этим безрожим пионеркам, этим плевакам желтой слюны на меткость в портреты мертвых вождей – нет, я погибну, но не продам его. Пусть и хватает меня рыбными, пивными и воняющими чуждыми духами лапами, как зверь. Пусть, но он мой!

– Нет, он мой! – восторженно перебил парень. – Он мой учитель, мировая математическая значимость. Ему хотели дать медаль высшей научной пробы, а он стал отнекиваться и отпихиваться. Говорит: медаль не ведет к прямым истинам, только к обходным, побочным или банальным. Часто сидел он со мной ночи напролет, после работы и вместо семьи, и вбивал, втолковывал в меня знания и инструменты, чтобы рассекать и скапливать их в догадки…